Горькая любовь князя Серебряного - [22]

— Ну, а дальше… дальше-то что было, Митьк?

— А ничаво. Снасильничали и все, — сдавленно произнес бывший жених Митька. — Она с того немного умом-то тронулась, а после… того… — Митька запнулся и замолк.

— Ну?! — почти выкрикнул мужичонка.

— Удавилась она… На сушилах, где холсты сушат, — нехотя отвечал парень. — Не уберег. Так и похоронили. Зарыли. Отпевать-то грех.

— Тебе, Митька, на другой жениться надо! — сказал, глядя в сторону, рыжий.

— Сам жанись!

Складный строй уже поднял песню строгими голосами.

— Не поеду я на святу-у-ю Русь,

Я с тобой, дитя, не расста-а-нуся-а!

У черной и закоптевшей избушки Ванюха Перстень показал Михеичу на опрокинутый пень.

— Садись! С чем пришел, говори!

— С плохим! — ответил Михеич, садясь.

— К нам с хорошим не ходят! — отозвался Перстень, сверкнув ослепительной белизны зубами.

Михеич поник, сгорбившись, уронив руки на колени.

В стороне дедушка Коршун лежал на попоне, помешивая уголья чеканом-топориком на длинной рукоятке. Коршун был тем вторым, кого в селе Медведевка освободил Серебряный вместе с Ванюхой Перстнем.

Тут шел свой разговор.

— … На ровном от татарина не ускачешь, — говорил Коршун. — Кони у них резвы, страсть! И из луков садят — на скаку в птицу попадают.

— А топором? — спросил подошедший сюда Мишук, мужичонка, что разговаривал с Митькой. — Врезать промеж глаз!

— Врежь, если подпустит, а тебя-то татарин одной ладонью прихлопнет! — сказал рыжий.

— Что-о?! — взвился Мишук, — Хер ему! Подумаешь, лук — жилка да палка! Топор все одно лучше!

— Но, но! — сердито одернул кудлатый мужик, — Татарский лук не всякий и натянуть может. Привычка нужна. А татарин четыре дни не жрать может, а все равно натянет!

— А счас и поглядим, — поднялся Рыжий:- У атамана в избе есть — от убитого татарина остался! — он побежал в избушку Перстня.

В сторонке Михеич что-то рассказывал Перстню, размахивая рукой — как бы показывая удары саблей.

Прибегал рыжий с огромным татарским луком. Кудлатый взял его, подтянул покрепче тетиву и протянул Мишку:

— На, натяни!

Мишук взял лук. Напыжился — и совсем немного оттянул тетиву. Напыжился еще раз — то же самое.

— Вот те жилка да палка! — усмехнулся кудлатый. Мишук лег на спину, уперся ногой и все равно растянул лук только наполовину. Все засмеялись.

— Дай-ка! — рыжий отнял у него лук, потянул — результат был чуть лучше. — Да-а… И впрямь привычка нужна. Жилу эту и порвать нельзя!

Стали пробовать, и другие, а рыжий крикнул Митьке, все еще уплетавшему у костра кашу:

— Митьк, а Митьк!

— Чаво? — повернул голову тот.

— Подь сюда!

Митька поднялся, подошел.

— Ты четыре дни не жрать можешь?

— Не-е.

Рыжий взял у молодого парня лук, дал Митьке.

— Потяни!

— А для чо?

— Тяни, говорю!

Митька слегка потянул тетиву — лук круто согнулся.

— Еще тяни!

Митька потянул сильнее, лук согнулся совсем, тетива лопнула, сломалась и дуга дерева. Все заржали. Кудлатый качал головой. Митька повертел в руках остатки лука, выбросил в кусты.

— Не-е, — сказал он, — мой посошок удобнея! — И он достал из-за дерева огромную дубину с набалдашником — величиной с собачью голову.

Перстень поднял голову, посмотрел на понуро молчавшего уже Михеича, закончившего свой рассказ.

— Помочь-то князю я готов. Только как и чем помочь? Ведь князь-то в тюрьме?

— В тюрьме, батюшка, — сокрушался Михеич. — А завтра ему карачун!

— В тюрьме, что на площади? У Малюты? — Михеич кивнул. — И ключи у него?

— У него. А к ночи он их царю относит. А царь, бают, их под подушку кладет.

Перстень развел руками:

— Под подушку?… Тогда какой тут бес твоему князю поможет? Ну говори сам: какой бес ему поможет?

Михеич глубоко вздохнул:

— Стало, и мне не жить на белом свете!..

Перстень помолчал, раздумывая.

— Пока поживи, старичина, — поднялся он. — Поезжай на мельницу. Залетела туда жар-птица. Отвезешь ее к царю Далмату! — подмигнул Перстень.

— Какая птица? — не мог толком понять Михеич. Но Перстень не ответил ему, пошел в избушку.

Одно окно в царской опочивальне было открыто. Царь молился, стоя на коленях перед малым иконостасом.

Пот стекал с его лица, и на лбу снова резко обозначились кровавые знаки от ударов о пол.

— Господи! — вглядывался он в пронзительный лик Христа. — Ты дал мне власть и волю похотеньям моим, ты возвысил меня над прочими… Господи, видишь ли ты смирение мое, и скудоту мою, и страсть перед тобою, Господи! Внемлишь ли ты покаянию моему? Отзовись! — Царь Иван прикоснулся лбом к полу, замер. — Господи Боже! Пусть я смраден! Ввергни дух мой в геену огненную! Но изреки слово жалости! Отзовись! — прошептал он, роняя слезы и перекатывая воспаленный лоб по холодному полу. — Господи! Не отринь, но спаси, молю тя, великий и грозный! Изреки, спасешь ли ты, не накажешь десницей своей?

— Накажет! — раздалось под сводами.

Судорога пробежала по лицу царя, и все поплыло перед ним. Он поднял глаза на Спасителя, а увидел свою мамку, Онуфревну. Она неслышно вошла в опочивальню и встала перед ним, опираясь костлявою рукой на клюку.

— Что? — сказала мамка дребезжащим голосом. — Молишься? Молись, молись, Ваня! Много тебе еще отмаливаться!

— Полно, Онуфревна, — тяжко застонал царь, вставая. — Сама не знаешь, что говоришь!