Горестная история о Франсуа Вийоне - [65]

— Я обязан вам, — говорил он на следующий день, преклонив перед ней колени, — равно как и вашему благородному отцу — его светлости герцогу Орлеанскому, тем, что вновь вижу свет дня, и потому прошу принять меня к себе на службу все равно кем, и вы увидите, что у вас не будет более преданного и ревностного слуги.

— Но, дорогой Вийон, — обратился к нему герцог, — я с удовольствием удержал бы вас на своей службе.

Франсуа поднялся с колен и сокрушенно сказал:

— Я был безумен, монсеньор. Я был не в силах сидеть на одном месте.

— Ну а сейчас?

— Вы видите, каким я стал, — с горечью ответил Франсуа.

Карл Орлеанский взглянул на него, покачал головой, отвел в сторону, вручил пять экю и, когда рассыпавшийся в благодарностях Вийон почтительно спросил, какое решение принял на его счет монсеньор, милостиво промолвил:

— Отправляйтесь в Блуа. Мы там будем через неделю, и если с помощью Божьей я могу вам помочь, то помогу, ибо для этого самое время.

Глава XVIII

Однако спустя два месяца Вийон был, увы, не в Блуа среди придворных в богатом герцогском замке, приятную и беспечную жизнь в котором он только сейчас по-настоящему оценил, а в Мёне, в оковах, в каменном тюремном мешке, куда не проникал свет дня. Он не сумел преодолеть искушения и сразу после Орлеана помчался в Монпипо, где Колен, бывший хозяином тамошних мест, первым узнал его. Франсуа вспоминал, как, увидев его, суровый Колен бросился ему навстречу, обнял, а потом поведал о судьбе Ренье: три года назад его выследили, схватили, судили и повесили, а его сестры, хлопотавшие об указе о помиловании, так и не смогли спасти брата. Когда они явились с указом, Ренье уже болтался на виселице, верней, его поспешили выдать палачу, и когда на другой день после казни сестры принесли помилование, им сказали, чтобы они шли к новой виселице, поставленной специально для казни Монтиньи, и посмотрели, там их брат или нет.

— Гады! — с ненавистью воскликнул Колен. — Подохнуть — это ничто, все там будем, но ведь он мог спастись, а они его прикончили трусливо, по-предательски. By God!

И еще Франсуа вспоминал, как Колен расставлял вечером своих людей, готовясь напасть на путешественников. Да он и сам участвовал в нескольких разбойничьих нападениях, и это ему пришла однажды ночью мысль для обмана поставить два трупа за живой изгородью. А потом, бродя по окрестностям, он обнаружил в Бакконе на парижской дороге церковь и зашел в нее. Ох, как сейчас Франсуа проклинал эту церковь! Не соблазнись он тогда потирами и золотыми сосудами, кувшинчиками для елея, церковными облачениями да сундуками, набитыми всяким добром, не мыкал бы он горе в мёнской темнице, да и Колена тоже не схватили бы, а в том, что его схватили, не было никаких сомнений. Да, на свою беду взломали они тогда дверь церкви, и хотя Франсуа удалось смыться, он понимал, чувствовал, что его все равно поймают. Целую неделю он бегал, как заяц, ища, где бы укрыться в этих местах, которые, к несчастью, он плохо знал. Обложенный со всех сторон, он прятался в лесу, не смея высунуть оттуда носа, и вдруг наткнулся на одного из парней, который был с ними, когда они пытались взять бакконскую церковь; он спросил его, куда ведет дорога, проходящая через лес.

— По этой дороге, — ответил тот, — ты придешь прямиком в Мён.

— Ну и…

— Я ходил туда. На мосту стоит стража.

— А за Мёном?

— Орлеан.

Франсуа поморщился.

— Но ежели обходить город, — продолжал объяснения парень, — то на перекрестке с нижней дорогой, что ведет к Луаре, ты увидишь… виселицу.

— Виселицу?

— Да, а на ней Колена.

— Ты что!

— Точно тебе говорю, это он. Можешь сам сходить посмотреть. Только если тебе дорога твоя шкура, будь осторожен, проходи и не останавливайся.

Франсуа тотчас бросился со всех ног к Мёну и, когда спустились сумерки, увидел на виселице почерневшего, распухшего Колена и сразу узнал его. Он висел там вместе с еще несколькими казненными; глаза вылезли из орбит, один лопнул, во рту кишат мухи, нос заострился, длинная рубаха обтягивала чудовищно вздувшийся живот. Франсуа подошел к нему, дотронулся, стал с ним разговаривать, словно Колен мог слышать его, и не заметил, как к нему приблизились двое вооруженных людей, схватили, повалили на землю, связали, заткнули рот кляпом и погнали в замок.

О, сколько раз после этого страшного часа Франсуа мысленно переживал тот миг, когда увидел повешенного Колена! Он не переставая думал о нем. Страшное впечатление от этой картины не отпускало его. Колена повесили, Ренье повесили, он остался последним из их троицы, но скоро настанет и его черед, скоро и его вздернут на виселице. Этого не избежать. Всякий раз, когда отворялась дверь его камеры и входил монах, который раз в два дня приносил ему краюшку хлеба и кувшин волы, Франсуа спрашивал:

— Скоро уже?

Монах не отвечал. Он уходил, закрывал вторую дверь наверху лестницы тюремной башни, и дневной свет, что на мгновение проникал в каменный мешок, гас. Вийон принимался за еду. Прикованный цепями за ноги к стене, он, скрючившись, медленно жевал хлеб и думал, думал…

Нет, он ничуть не боялся умереть. Он был готов к смерти. Он вспоминал своих казненных друзей. И все-таки… Нет. Нет. То был не страх. Это тоже была жизнь, жизнь в полном неведении, заставлявшем его иногда приходить в ярость, терять мужество, кричать монаху, что если монсеньор д’Оссиньи хочет сперва поиметь его, то пусть не надеется, ничего у него не выйдет. О, Франсуа отлично знал, что за человек мёнский епископ. Ему рассказывали про него: гнусная тварь, изверг, трус, а когда монах в ответ на исступленные вопли предлагал Франсуа помолиться Богу, дабы тот смилостивился над ним, он орал в ответ: