Горестная история о Франсуа Вийоне - [18]

«После пятимесячной отлучки, — мысленно сказал себе Колен, проходя через Сен-Жерменские ворота, под аркой которых было прохладно, а по стенам сочилась вода, — я снова здесь и снова займусь ими».

И вспомнив Ренье, он ощутил сожаление, что тот был первым, кого он по дружбе научил всяким воровским приемам.

Пока Колен вдали от Парижа совершенствовался в своем новом ремесле, Франсуа стал бакалавром, и Колен в душе был рад за него, потому что любил Франсуа и по-своему желал ему добра. Да только какой из него бакалавр, если кровь у него кипит от жарких вожделений!

— Ладно, хватит этих сопливых рассуждений, — сказал он себе. — Я должен сделать все, чтобы убедить их и они были со мной. В конце концов, оба они не дураки. Ей-богу, они пойдут за мною!

Случай помог ему. Как раз в ту самую субботу восемнадцатого апреля, когда Колен поклялся себе уговорить Франсуа и Монтиньи, «двое злоумышленников либо разбойников и одна злоумышленница предстали перед парламентом и были приговорены к удавлению посредством повешения, для исполнения какового приговора за воротами Сен-Жак и Сен-Дени поставлены виселицы». Всюду только и говорили о предстоящей казни, особенно женщины, потому что до сих пор им не доводилось видеть, чтобы кто-то из них был казнен подобным способом. Шли ожесточенные споры насчет законности такого приговора. Многие стояли на том, что женщину должны не вешать, а закопать живьем, как того требует обычай. Большинство мужчин, в особенности молодые, высказывались против приговора, но им отвечали, что приговоренная — цыганка и потому казнить ее должны по законам ее страны. Она сама выбрала петлю. А жалеть злоумышленницу за то, что ее казнят, это уже чистая глупость.

«Ладно, посмотрим», — решил Колен. И он притворился, будто тоже возмущен, чтобы Франсуа, который особенно пылко негодовал по поводу этого постыдного приговора, полностью проявил свою натуру в утро казни цыганки.

И вот это утро настало. Уже с самого рассвета на равнине близ ветряной мельницы у дороги Сен-Дени бесчисленная толпа теснилась вокруг виселицы. Ее столбы высились над людским скоплением, и каждый смотрел на нее так, словно видел впервые. Стиснутые в толпе, Колен, Монтиньи и Франсуа разговаривали вполголоса. Колен подзуживал приятелей. Он говорил, что эта женщина вовсе не просила повесить ее, как о том рассказывают, и вообще она ни в чем не повинна, а что до него, то он предпочел бы не присутствовать на этом страшном зрелище. Здесь он только потому, что питает тайную надежду, что казнь, быть может, и не состоится.

— Да, если Богу будет угодно, — кивнул Франсуа.

— Бог тут ни при чем, — буркнул Колен.

Мертвенно-бледный Франсуа прошептал:

— Я их ненавижу.

— Они боятся, — все так же тихо, из опасения, как бы кто не подслушал его, произнес Колен. — Боятся этой бабы.

Франсуа всего трясло. Ему было так жалко эту несчастную, которой вскоре займется палач, что на миг у него возникло ощущение, будто это у него на шее затягивается петля. Ренье шепнул ему:

— Франсуа, обопрись мне на руку.

Но Франсуа не слышал его. Все, что он видел вокруг себя — людей, пасмурное небо, а справа Монмартрский холм, — имело видимость реальности, но реальность эта была для него так невыносимо тягостна, что он ужаснулся, оттого что стоит здесь среди множества людей, с жадностью ожидающих неведомо чего.

Равнина и округлые деревца на ней были освещены блеклым, расплывчатым светом; то был нереальный неподвижный свет, какой иногда снится во сне. Доспехи лучников, стоящих вокруг эшафота, отражали его, но не сверкали. Свет этот вызывал у Франсуа чувство, будто все, что тут есть, происходит не наяву, и ему казалось все удивительным, и чем больше он удивлялся, тем ощущение сновидения усиливалось, становилось острей и как бы исподтишка заполняло его.

— О! Колокола! — раздался чей-то голос.

Франсуа вздрогнул.

— Колокола! — повторил он.

Звук колоколов как бы разрядил напряжение и в то же время породил такую обостренную тревогу, что вся толпа содрогнулась. Мужчины и женщины, оборотясь к стенам Парижа, напряженно смотрели на провал ворот Сен-Дени между двумя башнями и ждали.

— Вон они, — сказал Колен, хлопнув Франсуа по плечу.

Из города верхом выезжала процессия, окруженная таким же неимоверным скоплением людей, что и здесь, на равнине, — людей любопытствующих, сбившихся в толпу и испытывающих чувство некой особой дурноты. Лучники разгоняли толпу, освобождая проход, процессия медленно приближалась, и теперь уже можно было разглядеть всадников в ярких одеждах, покачивающихся в такт поступи своих коней. Большинство сразу узнало их. В основном то были приставы и стражники парламента; с суровым и неприступным видом они ехали в пять рядов следом за прево[13], облаченным в красное. Конь его был покрыт красной попоной, доходящей почти до самых копыт.

А впереди этой группы, которая то вдруг останавливалась, то снова продолжала движение, не теряя строя, ехала в окружении лучников повозка. В ней везли двух приговоренных — ту женщину и одного мужчину. Женщина, «простоволосая, облаченная в длинную рубаху, с ногами, связанными веревкой выше колен», бледная, стояла, вцепившись рукой в ограждение повозки, и, не отрываясь, смотрела на виселицу.