Горение - [10]

Так Глобачеву и вернул в Варшаву – расписанным. Глобачев спрятал рапорт от чужих глаз, вызвал заместителя своего Шевякова и сказал:

– Дзержинского мне достаньте.

В Якутии было раннее утро, а в Варшаве день уже кончался, и зажигались огни на Старом Мясте.

Винценты Матушевский медленно прихлопнул крышку часов, сунул их в карман пиджака и задумчиво сказал своим спутникам – Софье Тшедецкой, Станиславе Кулицкой и Мацею Грыбасу, типографу, профессионалу от революции:

– Если Юзеф получил наш паспорт и деньги на проезд, значит, уже в пути.

Станислава постучала костяшками пальцев о дерево. Заметив это, Мацей Грыбас положил свою большую, сухую ладонь на руку девушки:

– Не волнуйся. Получил. Я сердцем чувствую.

Обернувшись, Винценты сказал половому:

– Четыре чая и рогаликов, будьте любезны.

– Господи, – вздохнула Софья, – только б получил…

– Не вздумай при нем произнести слово «господи», – улыбнулся Грыбас, – он не жалует ксендзов и может посчитать тебя скрытой клерикалкой – с его-то бескомпромиссной открытостью.

– А мне говорили, что он в юности хотел стать ксендзом…

– Пилсудский тоже хочет стать социалистом, – ответил Винценты.

– Нет, а правда, Юзеф хотел быть ксендзом? – продолжала спрашивать Софья.

– Правда. А когда понял, что возлюбленная, тоже гимназистка, равнодушна к нему, решил стреляться.

Матушевский покачал головой:

– Любовь к работе революционеров неприложима.

– Винценты, – сказала девушка, – если вы когда-нибудь скажете подобное моим подругам по кружку, вам перестанут верить.

– Да?

– Да, – убежденно ответила Софья. – Навсегда.

– Почему? – спросил Грыбас.

– Потому что революция – это любовь.

– Якуб очень смеялся, – сказал Винценты, вспомнив свою последнюю встречу с Окуцким, – когда я сказал ему, что ты организовала кружок из модисток.

Красивое, ломкое лицо Софьи Тшедецкой ожесточилось: бывает особая грань духовного состояния, когда человек меняется в долю мгновения.

– Видимо, в Якубе не изжиты до конца черты врожденной буржуазности, – медленно сказала Тшедецкая, – и мне очень горько слышать, как спокойно ты передал мне о его смехе: если модистка – то, значит, всенепременно публичная девка?!

– Софья, можно и нужно сердиться на Якуба, – шепнул Грыбас, – только, пожалуйста, не так громко: Окуцкий – плохо пошутивший друг, а здесь могут сидеть хорошо шутящие враги.

Матушевский приблизился к Тшедецкой:

– Софья, давай вернемся к делу: ты уверена в своей квартире? Если Юзеф здесь задержится – он будет в полной безопасности? Взвесь все «за» и «против».

…На сцену маленького ресторанчика вышел томный певец в канотье и при «бабочке», повязанной словно бант у гимназистки, заговорщически подмигнул собравшимся и запел о том, что парижская мода пришла в Польшу и что это очень хорошо, потому как дружба с французами началась не сейчас и не случайно…

6

– Намекают певцы, намекают, – сказал поручик Глазов, – на Бонапарта намекают, на то, что с ним вместе шли против нас. Глазов спросил агента, посетившего ресторанчик:

– Более ничего занятного?

– Нет, ваше благородие, – ответил агент, – больше никаких выпадов против власти мною замечено не было.

– Ну и слава богу. Оформите записочку по форме: так ее к делу не приобщишь – подумают еще, что на папифаксе… Три рубля держите. Благодарю за службу.

…Прищурливо проводив агентову сутуло-благодарственную спину, Глазов отодвинул салфетку со стишками: на него с плохо отпечатанного фотографического картона смотрели четверо: Матушевский, Грыбас, Тшедецкая и Кулицкая.

Глазов медленно поднялся, запер за агентом дверь и скрипуче отворил громадный сейф: маленьких в тайной полиции не держали.

Достав несколько канцелярских папок, корешки которых были заботливою рукою раскрашены в разные цвета, Глазов огладил их таким жестом, каким антиквары снимают невидимые взору пылинки с драгоценнейшей майсенской скульптурки: легкими, сильными пальцами пробежал по корешкам, остановился заученно на ярко-красной – здесь у него были собраны материалы, в Департаменте полиции никому не известные, ни единой живой душе.

«Дуборылы, неучи, – горестно размышлял о коллегах Глазов, – идут в охрану не по вдохновенному зову долга, но оттого лишь, что платят больше, погоны – воистину серебряные! Им отдать то. к чему приложено столько труда, знания, души?! Разжуют и выплюнут, дело испортят, а тебя и не помянут, будто не было, все на себя запишут».

Здесь, в папке с ярко-красным корешком, у него, занимающегося СДКПиЛ, – Социал-демократией Королевства Польского и Литвы, – были собраны данные на «застрельщиков партии» – Розу Люксембург, Феликса Дзержинского, Лео Иогихеса (Тышку), Адольфа Варшавского (Барского), Юлиана Мархлевского. Причем собирал он данные эти не от «подметок», как презрительно именовали в полиции провокаторов, а путем осторожным, долгим, – тем, которого Глазов тоже никому не открывал: ждал минуты, чтобы самому выделиться.

Год назад родилась у него идея: поскольку социал-демократы «рассобачились» с ППС, обвинив лидеров польских социалистов – Пилсудского, Иодко и Василевского – в национализме, принявшем в последнее время форму одержимую, ницшеанскую, Глазов, наблюдая за дискуссиями между разными направлениями оппозиции трону в Женеве, Берлине и Кракове, решил подвинуть своих людей к лидерам враждующих групп, причем «подвигал» он их в те именно моменты, когда проходили диспуты или разбирались вопросы в Международном Социалистическом Бюро, то есть в моменты накальные: человек не очень-то следит за словом – полон еще эмоциями борьбы.