Горение (полностью) - [27]

Дзержинский снова замолчал, Сладкопевцев хмыкнул:

- Резковато, конечно, так не надо бы. Это все?

- Могу продолжить.

- Продолжи, профессор, пожалуйста, продолжи.

- Под революцией народной товарищество разумеет не регламентированное движение по западному классическому образу - движение, которое всегда, останавливаясь перед собственностью и перед традициями общественных порядков, так называемой цивилизации и нравственности, до сих пор ограничивалось везде ниспровержением одной политической формы для замещения ее другою и стремилось создать так называемое революционное государство. Спасительною для народа может быть только та революция, которая уничтожит в корне всякую государственность и истребит все государственные традиции порядка и классы России. Товарищество поэтому не намерено навязывать народу какую бы то ни было организацию сверху. Будущая организация, без сомнения, выработается из народного движения и жизни. Но это - дело будущих поколений. Наше дело страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение...

- Ну и что? - задумчиво, после долгого молчания откликнулся Сладкопевцев. - В этом хоть какая-то реальная программа была.

Этого Дзержинский слушать не мог, хотел было выйти из купе, но Сладкопевцев вдруг схватил его руку, сдавил, лицо осунулось враз:

- Гляди!

По тракту гнали каторжан - длинной колонною, окруженных солдатами и жандармами при саблях и кобурах.

- В Александровку гонят, на пересылку...

Дзержинский посмотрел на каторжан, и припомнилось ему то, что было в мае, - до ужаса близкое, несвободное еще, арестантское.

Припомнилось ему лицо громилы-бандюка, что шел с дружками по тюремному двору, и быстрое лицо начальника Александровки, "обращенного" в жандармы из польских повстанцев, Лятосковича, который грыз ногти в окне своего кабинета, ожидаючи, наблюдая, как пройдет "операция".

Такие операции он проводил часто, особенно если политических мало и не было среди них фабричных. Агент его, "Игорек", осужденный за три бандитских налета, насилие над малолетней и зверское избиение купцов Шапиры и Грязункова, бил "внахлыст" или "с оттягом"; раз новшество опробовал: глаз вырвал старикашке из "Черного передела" - для устрашения непокорных. В другом "эпизоде" откусил ухо латышу-бомбометателю. За это начальник тюрьмы давал ему свиданку и позволял в камере выпить стакан первача; в куренье табаком не ограничивал и три воблы давал вместо двух, положенных по тюремному порядку, отпускавшему на арестанта семь копеек в день.

"Игорька" он сегодня вызвал утром, когда "политики" потребовали объявить им места поселений и отправить по этапу, а не держать в камерах.

- Ты их приструни, - сказал Лятоскович, - стражу я отзову, караульных в будки загоню, так что власть твоя - тебе и голова, как ею распоряжаться.

..."Игорек" шел по двору централа, а за ним шла его кодла (а в кодле был мальчонка, бритый наголо, - Анджей, брат Боженки, которая с моста в реку бросилась), и был "Игорек" в настроении добром, предвкушая, как сегодня вечером обожжет гортань, тепло обвалится в живот, а потом весело в голове станет, и скажет он своей кодле песни петь, и слеза в глазу закипит - нежная, прозрачная, высокой воровской печали слеза. Впрочем, с уголовниками его тоже не держали, выделив особую камеру, - чем дальше, тем больше уголовники попадали под влияние политических: те объясняли (не рецидивистам, конечно, не злым татям-душегубам, а несчастным, обращенным в преступников голодом и нищетою), кто и отчего виноват в их горестной судьбе. По всему выходило царь, буржуй, поп... С такими, как "Игорек", разговаривать было бесполезно садист, ближе к зверю, чем к человеку.

- Ну ты, рожа, - остановился "Игорек" перед худеньким молоденьким студентом, - иди сюда.

- Если нужно - сам подойдешь, - ответил студент, побледнев, и хотел было свою фуражечку поправить, но не успел: полетел на землю, ослепленный страшным, длинным ударом. Второго политика "Игорек" ухватил за горло, поднял за грудки, подержал в воздухе, застонал, швырнул от себя и хотел в рученьки ударить, "камаринскую" показать "политикам", но не успел: в мгновение, по чьему-то (не приметил, дура!) крику он и кодла оказались в кругу людей: сорок семь "политиков" на него и его кодлу. Запросто не пройти сквозь них, тут с умом надо, с "нервом".

"Игорек" чуть опустился - руки длинные, болтаются безвольно, потом резким броском вытащил нож из-за голенища, попер на "политиков", оскалившись, дыша с хрипом ("На устрашение хорошо бьет, - объяснил он начальнику тюрьмы в свое время, - ежели тихо - страху нет, все надо на хрипе делать или на визге").

- А ну, курвы портовые! Откинь хавалы, а то теплую юшку пу...

Он не договорил - быстрая белая тень метнулась к нему, ударила по руке (ощутил - ребром ладони), а потом стало тихо, и он понял, что лежит на земле, и травка пахнет солнцем и конской мочой, а рядом с ним штабельком лежит его кодла.

- Господи! Убивают! - закричал "Игорек" страшным голосом, думая, что, может, это "политиков" смутит и в страх бросит, но никого крик его не смутил, кроме тюремного начальника Лятосковича, который бежал по гулким тюремным лестницам, чувствуя, как кровь колотит в висках.