Горелый порох - [20]

Приотстав от расчета Донцова и его пушки, комбат сбавил шаг, а потом остановился, пропуская мимо себя другие расчеты. Пристально вглядываясь в огневиков, он вдруг заметил, как менялись их лица, когда встречался взглядами — в глазах смертельная усталость и смутная озабоченность. Чуял Лютов, что менялся и он сам, когда совсем по-дурацки, как бы для блезиру, он пытался распознать среди батарейцев хоть одного потенциального труса, или хотя бы «активиста». Но комбат скоро ужаснулся своей затеи и снова побежал в голову колонны, к сержанту Донцову, к которому стал уже привыкать, как к самому надежному человеку.

К полудню достигли Зуши. Сняли с машин детвору и стариков. Стали думать о переправе. И нужно ли было переправляться? Еще не было ясно, какой берег удобнее выбрать для отрывки огневых позиций, где должна проходить очередная линия обороны. Об этой линии Лютов слышал от штабных служак, но точного приказа он ни от кого получить не мог. И это обстоятельство давало ему возможность собственного выбора. Подсказала обстановка. На уцелевшем еще мосту переправой командовали регулировщики во главе с пехотным капитаном. Все они были предельно злы и на вопрос комбата Лютова: «Каким порядком будет пропущена через мост его батарея?» — он получил от начальники переправы такой ответ, от которого лейтенант совсем не по-мужски сконфузился перед своими батарейцами. К трехэтажному мату капитан, тыча рукой на Зушу, добавил:

— Через реку раком без порток — жопой на восток. Вот таким порядком!

Капитан явно дурачился и нельзя было понять: то ли спьяна, то ли он потерялся умом. Ворот его гимнастерки был растерзан до последней пуговицы, лишь на одной малиновой петличке малиновой капушкой крови посверкивала капитанская шпалка. При ругани и дурацких шутках одной рукой он яростно теребил грудь, будто там сидел горячий осколок, а второй пятерней скреб окровавленную повязку на голове.

— Я ведь могу и пожаловаться, капитан, — чтобы как-то не остаться оскорбленным, твердым голосом и с некоторой заносчивостью ответил комбат на выходку капитана.

— Самому Гудериану пожалуйся, а то до Москвы далеко топать, — опять с какой-то несерьезностью ляпнул капитан. Да и зря комбат просил переправы. Регулировщики вдруг задержали движение с юга, и тут же со стороны Тулы, на среднем газу, через мост двинулись «Т-34-ки». В свежей серо-зеленой краске, несколько парадно они, очевидно, шли на исходные позиции для отражения врага между Орлом и Мценском, откуда отходили разгромленные части, в том числе чудом уцелевшая батарея противотанкистов. Комбат с каким-то радостно-растерянным чувством считал танки — их было, на удивление, много. Такого числа советских танков Лютов не видел с самого начала войны. Сбившись со счета, комбат, переменившись в лице, принимался вдруг нашептывать: «Гудериан, Гудериан, Гудериан…» Да, лейтенант слышал это имя и от солдат и от начальства различного ранга. Слышал, но не придавал значения этому призрачному генералу. То его называли танковым богом Германии, то львом с броневым лбом и когтями. Но он представлял ту грозную силу, которая вот уже бессчетные километры громит наши полки и дивизии, сметая все на пути к желанной цели — к столице России — Москве. Вперемежку с танками в колонне шли грузовики и цистерны, машины материального и боевого обеспечения. Лейтенанту Лютову, сержанту Донцову, всем батарейцам, как и другим войскам, скопившимся на подходе к Зуше, и даже беженцам, которые тоже остановились и глазели на родные танки — всем, всем хотелось, чтобы эта бронированная колонна никогда не кончалась. Вослед за танками прошло аэродромное хозяйство — значит, будут и самолеты. Затем прошел пограничный полк, за ним одетые с иголочки курсанты Тульского военного училища. Шли они непривычно парадно — с расчехленным знаменем. К фронту продвигались и другие части. Главное — они шли на запад, а не на восток, шли вперед, в наступление. И это меняло настроение солдат. «Наконец, — решил Лютов, — наконец-то подошли резервы на смену изрядно потрепанным и утомленным в боях войскам». Он поделился своими размышлениями с наводчиком Донцовым.

— Нам эту «подмогу» сулили еще под Конотопом. А вместо них в спину гудериановские танки ударили…

— Значит, просчет случился. Всякое бывало, — как-то прощенчески оценил обстановку комбат.

— А под Севском похлеще конфуз вышел, — говорил о своем Донцов. — Приказали закопаться в землю у самого аэродрома, на случай обороны его от немецких танков. Наши самолеты, по распоряжению Ставки, должны были для окруженных частей боеприпасы доставить. Обещали и нам снарядов подбросить — в расчетах по паре патронов на орудие оставалось. Ну, закопались, сидим за бронещитками: то в прицелы по ориентирам шарим — как бы танки не прозевать: то в небо глаза пялим — словно бога, самолеты со снарядами ждем. Вскоре и впрямь самолеты загудели. Мы каски долой, морды позадирали кверху — орем, руками машем: давай, братцы, давай подмогу, сыпь манну с неба… А когда самолеты повыныривали из облаков и стали снижаться, мы и рты поразевали, дрожь затрясла — касок одеть не можем: на крыльях черно-желтые кресты оказались. Верь не верь, а над нами десятка два «мессеров» закружилось, а потом, глядь, и тройка «юнкерсов» появилась. Но пока не трогают. Кто-то из шутников даже байку пустил: это-де наши перенарядились — звезды на кресты перемалевали, чтобы ловчее к окруженцам проскочить. Но все оказалось не так. Первыми приземлились «юнкерсы», за ними истребители сели, будто на собственный аэродром. И все как на ладони — наводи пушки и пали за милую душу. Да жаль — нечем было. Аэродромная обслуга тоже не смогла защитить себя.