Гордубал - [2]

. Это через восемь-то лет! Локаут, сэр.

Слишком много угля, что ли. Из нашего пита[18] шестьсот человек получили лив[19], сударь. Кругом увольняют и увольняют. Нигде нет работы. Потому я и возвращаюсь. Домой, понимаете? К себе, в Кривую.

Жена там у меня и землица. Гафье тогда три года исполнилось. Семьсот долларов за пазухой везу, опять хозяйствовать стану... Либо на фэктори[20] наймусь, либо лес пойду валить. А что, Гордубал, не скучали вы по жене и дочке? - Скучал, ей-богу! Но я, знаете ли, посылал им деньги и думал: вот это на корову, это на стрых земли, это Полане на что-нибудь, ей там виднее. Каждый доллар на счету был, а когда отдавал деньги в бенк, думал: вот и целое стадо коров. Иес, сэр, их-то у меня и украли. - А жена вам писала? - Нет, не писала. Неграмотная она. - Ну, а вы ей? - No, sir. Can't write, sir[21]. С тех пор как помер Михал Бобок, я ничего ей не посылал, только откладывал деньги. - Но вы хоть телеграфировали ей, что едете? - Ну, что вы, что вы, на это жалко деньги расходовать. Да она бы и перепугалась, если бы рассыльный пришел, а меня не испугается.

Ха-ха! Какое там! - А может, она думает, что вы померли, Гордубал: столько лет она не получала от вас весточки. - Помер? Такой мужик, как я, да чтоб помер?

Юрай Гордубал разглядывает свои узловатые руки.

Такой мужик! Скажете тоже! Подана умная, Полана знает, что я вернусь. - Все мы под богом ходим. А что, если Поданы нет в живых? - Shut up, sir[22]. - Ей было двадцать три года, когда я уехал, и крепкая она, сэр, крепкая, как ремень. Не знаете вы Поланы! С такими деньгами, это с долларами-то, что я ей посылал, да чтобы она не прожила! No, thank you[23].

Раздраженный лавочник у окна утирает пот голубым платком. Может, опять скажет: ну и жара!

Да что вы, сэр?! И это вы называете жарой? Побывали бы вы на лоуэрдеке[24]. Или в антрацитовой шахте. Туда посылают ниггеров[25], но я-то выдержал, йес, сэр. За семь долларов. Алло, Гордубал! Алло, you niggers[26]. Да, сударь, человек многое может выдержать. Лошадь - та нет. Туда вниз нельзя было посылать лошадей, - возить вагонетки. Уж очень жарко, сударь! Или лоуэрдек на пароходе... Человек многое выдержит, вот только бы уметь столковаться.

Требуют с тебя - а чего требуют - не поймешь; ну они и кричат, злятся, разводят руками... А извольте-ка разузнать в Гамбурге, как проехать до Кривой.

Они-то могут на меня кричать, а я нет. В Америку ехать дело как по маслу идет: один вас на пароход посадит, другой встретит, а вот обратно, сударь, обратно выбраться не поможет никто. No, sir. Трудно добраться до дому, сударь.

И Юрай Гордубал качает головой. И вот она качается сама, мотается из стороны в сторону, тяжелая, неживая. Юрай засыпает. Толстая еврейка у окна недовольно поджимает губы; тетка с корзиной на коленях и обиженный лавочник выразительно переглядываются. Да, да, ну и народ пошел. Быдло.

Кто это шагает там, по той. стороне долины? Гляди-ка, он в ботинках! Механик, что ли? В руках у него черный чемоданчик; незнакомец поднимается в гору, - не будь до него так далеко, приставить бы ладошки ко рту да крикнуть: хвала господу Иисусу Христу, прохожий, который час? - Третий час, пастушок. Не будь до тебя так далеко, спросил бы и я: чьих коров пасешь? - А ты объяснил бы: вот эти - Лыска, Пеструха, Звездочка, Рыжая и эта телка - Поланы Гордубаловой. - Так, так, парень, ладные коровки, поглядеть приятно, только не пускай ты их вниз к Черному ручью, там трава кислая и вода горькая. Так, стало быть, Поланы Гордубаловой?

А ведь раньше у нее всего две коровы было... А что, парень, может, у нее и волы есть? - Ах, ты господи, да еще какие! Подольские, рога - точно кто руки расставил. Два вола, сударь. - Ну, а овцы? - И овцы и бараны, сударь, те пасутся повыше, на Дурной Полонине. Умна и богата Полана. - А мужа у нее нет? Что машешь рукой, разве нет у нее хозяина? Эх, парень, своих не узнаешь - поднес руку к глазам и стоит, стоит, будто пень.

Сердце Юрая учащенно бьется; он останавливается передохнуть: "Уф-уф! уф-уф!" Это свыше его сил, это так неожиданно, Гордубал захлебывается, точно человек, упавший в воду: вдруг он очутился у себя дома. Дома! Не успел сделать и двух шагов по каменистому оврагу, как нахлынули воспоминания: да, да, этот овражек испокон веков тут, как и кусты терновника, опаленные кострами пастухов; по-прежнему цветет на каменистой осыпи коровяк, тропинка теряется в тимьяне и сухой траве... вот и камень, поросший мхом, и горечавка, и можжевельник, вот опушка, и сухие коровьи лепешки, и заброшенный пастуший шалаш; нет больше Америки и нет восьми лет; все, все, как было: блестящий жук на листьях чертополоха, скользкая трава, далекие колокольцы, седловина над Кривой, бурые заросли осоки и дорога к дому... Дорога, по которой неслышно шагает горец, никогда не бывавший в Америке, дорога, благоухающая коровами и лесом, прогретая солнцем, как хлебная печь; дорога вниз в долину, каменистая и вытоптанная скотом, местами болотистая от родников, прыгающих по камням... ах, госпоЛи боже, что за чудная тропинка, прихотливая, как ручей; она поросла сочной травой, шуршит щебнем, хлюпает в болоте и скрывается в лесной чаше: нет, сэр, это вам не шлакобетонный тротуар в Джонстоне, скрипящий под подошвой. Нет ни рейлингов