Гордая американка - [9]

– Беда в том, что ему нет дела до качки. Прирожденный моряк, как все Форбсы! В самую неистовую бурю он останется непоколебим, как Гибралтарская скала. Но ты можешь пользоваться тем, что наши с тобой каюты сообщаются, и выходить из моей двери.

Миссис Каррингтон возвратилась к себе в некоторой растерянности. Она знала, конечно, что тетушка – большая оригиналка. Однако услышанное от нее повергло ее в смущение. Неужели в промежутках между сеансами столоверчения Эмити вкусила любовь? Это была ошеломляющая новость. Не то, что она…

Супруга Джонатана Каррингтона не любила задумываться об интимной стороне жизни. Ее брачная ночь оказалась вполне спокойной. Нескольких романчиков, проглоченных втихаря, и невнятных советов матери перед ее отъездом из дому оказалось совершенно недостаточно, и, став замужней женщиной, она не познала телесного удовлетворения, хотя, выходя замуж за мужчину гораздо старше себя, она полагала, что он обладает солидным опытом в делах любви, и ждала от него чудес.

Однако у главного прокурора не оказалось достаточного опыта. Он был по уши погружен в свою работу и слишком мало якшался с женщинами, пока не повстречал мисс Форбс. Он не охотился за приключениями: презирая легкодоступных женщин, он ждал встречи с той, которая будет достойна сделаться его женой. Таковой оказалась Александра, однако, вместо того, чтобы испытывать к ней нежное, умиротворенное чувство, он загорелся к ней дикой страстью, которую ему не было суждено выказать, настолько его страшила невеста. При неописуемой красоте в ней была какая-то сдержанность, холодность, заставлявшие его держаться на почтительном расстоянии.

В самую брачную ночь, в поистине королевских апартаментах филадельфийского отеля «Белль-Вью», он испытал чуть ли не суеверный трепет, когда перед ним предстало великолепие готового отдаться ему юного тела. Испытывая преклонение перед красотой, он был готов рухнуть на колени, чтобы насладиться этой изысканной статуэткой из живой плоти. Он долго довольствовался тем, что любовался ею, не смея до нее дотронуться, в итоге лишившись и сил, и даже голоса; вящим унижением стало для него удивление, которое он прочитал в черных глазах Александры. Тогда его обуяла страшная ярость, перешедшая в неуемное желание; это спасло его от того, чтобы превратиться для нее в посмешище, но, не в силах перенести мысль, что сейчас она утратит к нему всякий интерес, он овладел девушкой с лихорадочной торопливостью, чего с ним никогда прежде не бывало, и быстро растянулся на спине, обессиленный и разочарованный.

– Прости меня! – пробормотал он. – Я… я не хотел…

– Ничего, – отозвалась она с сострадательной улыбкой, словно он опрокинул чашку с чаем ей на платье.

Остаток ночи прошел в полной тишине. Джонатан спал, как сурок. Что до его жены, то она пришла к выводу, что романисты сильно преувеличивают радости любви; впрочем, она испытывала достаточно сильную привязанность и уважение к тому, чьим именем теперь называлась, и поспешила отнести происшедшее с ней к мало приятным, хоть и обязательным обстоятельствам семейной жизни. В ближайшем будущем ее ждало столько приятных утешений…

В дальнейшем все оставалось по-прежнему. Каждую ночь во время свадебного путешествия в Саратогу и столицы канадских провинций, в одной из которых плечи Александры украсила чудесная соболья накидка, Джонатан, так и не сумевший избавиться от опасения оказаться не на высоте, ограничивался лишь быстрыми объятиями, не тратя времени на любовные приготовления; отсутствие опыта и скромность самой Александры также не поощряли его к иному поведению. Зато они много разговаривали. Нехватка телесного контакта компенсировалась контактом духовным: они говорили об искусстве жить и искусстве как таковом, о литературе, театре, музыке, общественных проблемах и величии Америки; им не удалось достигнуть согласия лишь по двум вопросам: криминологии и полезности поездок в Европу.

Все это вынуждало обоих предвкушать завершение свадебного путешествия и переход к обычной жизни супружеской пары. Прибыв в Нью-Йорк, отказавшись от заезда в Ньюпорт, они с радостью заняли каждый свои покои. Впрочем, Джонатан завел не слишком обременительную привычку заявляться ежевечерне к жене и любоваться ею, когда она снимает вечерний туалет. Задерживался он у нее не чаще одного-двух раз в неделю: он смирился с мыслью, что не сумеет овладеть этой обожаемой им женщиной настолько полно, насколько ему хотелось бы, к тому же он знал, что так и не сможет произнести слов, которые сделают его посмешищем в ее глазах или хотя бы вызовут улыбку.

Прошло каких-то несколько недель – а у них уже наладилось уютное согласие, отличающее престарелые пары, которые связывает привязанность, взаимное уважение и многочисленные общие интересы. Джонатан погрузился в дела, а Александра, вообразившая, что познала любовь, хотя на самом деле ей приоткрылся лишь самый ее краешек, окунулась в светскую жизнь, которую быстро стала путать со счастьем.

И лишь в этот вечер на корабле она надолго застыла перед туалетным столиком, медленно делая то, что всегда совершала без помощи горничной: без конца расчесывала свои длинные волосы, полировала ногти, чистила до блеска колечки, снимала с лица легчайший слой косметики. Потом она загляделась на свое отражение в зеркале, на самом деле ничего не видя: ей не давали покоя странные речи тетушки Эмити. Неужели ей еще не все дано? А она-то уже считала себя пресыщенной…