Горцы Кавказа и их освободительная борьба против русских - [114]

Случилось так, что Сефер-паша обо всем этом проведал. Каждый день я видел его по два раза, но по его виду ничего не мог заметить.

1 января в 10 часов утра должна была прибыть конница из Антхыра. Обыкновенно окружение Сефер-паши состояло из 12 турок и татар и 3–4 абазов. О сильном сопротивлении этих людей не стоило думать, кроме того, я принял все меры к тому, чтобы никакого сопротивления не было.

1-го в 8 часов утра мы заметили необычайное волнение перед жилищем Сефера. Хаджи-Измаил-паша приехал в сопровождении около 30 всадников, большей частью уорков и их рабов. Я начал догадываться, что наш замысел выдан, но решил, не показывать виду, идти навстречу опасности и направился, как обычно, в сопровождении двух солдат в саклю Сефер-паши. Само собой разумеется, что мы были хорошо вооружены.

Как только мы вошли в саклю, внезапно замолк очень страстный разговор, и все взглянули на меня с удивлением и некоторым страхом. Сакля была полна людей. Сефер-паша принял меня со своей обычной сердечностью и с учтивостью турецкого сановника. На лицах его турок не было никакого особенного выражения, но один взгляд на Хаджи-Измаил-пашу и на абазов убедил меня, что я предан. Я попытался скрыть от хозяина мое волнение и непринужденно занял место на другой стороне дивана около Хаджи-Измаил-паши. Слуги принесли кофе и чубуки, и мы начали разговаривать о разных пустяках. Сефер-паша был особенно разговорчив и весел. Я сидел как на пылающих углях. Наш разговор продолжался около часа, который показался мне годом, как вдруг перед домом началось сильное движение. Абазы поспешно выскочили из сакли, за ними последовал и Хаджи-Измаил-паша. В сакле остались кроме Сефера и меня еще восемь турок и двое моих солдат. Несколько минут спустя сюда вошел Карабатыр с двумя уорками. Не поздоровавшись со мной, он подошел к отцу и начал с ним долго и тихо разговаривать. На лице старого черкеса нельзя было увидеть ни малейшего движения. Это спокойствие заставляло меня ожидать страшную катастрофу. Во время разговора отца с сыном я значительно поглядел на одного из моих ординарцев, унтер-офицера Шулецкого. Солдат понял мой взгляд и вышел из сакли. С совершенно спокойным выражением лица я вытащил мой револьвер из кобуры и усердно занялся очисткой мнимой ржавчины, но при этом не терял из виду старого князя. Это от него не укрылось, и я перехватил брошенный им на меня взгляд, подобных которому я никогда не видел в жизни. В этом взгляде отражалось столько сдерживаемой ярости, столько безграничной ненависти, что лицо Сефера, который всегда был очень красивым стариком, совершенно обезобразилось. Он стал отвратительнейшим татарином, с которым я когда-либо встречался, а я ведь, слава богу, видел достаточно некрасивые экземпляры этих неославян.

В это страшное мгновение (потому что уже отсутствие Хаджи-Измаил-паши и абазов, из которых, я знал, ни один не стал бы открыто бросаться на меня, и присутствие всех турецких слуг Сефера заставляло меня ожидать худшего) вошел в саклю лейтенант Конарцевский с 11 вооруженными солдатами. За ними сотни блестящих глаз абазов, тесно обступивших дверь, следили за исходом этой сцены. Сефер-паша казался совершенно сбитым с толку такой дерзостью, его лицо стало бледным, или, вернее, пепельно-серым, и он наполовину приподнялся с сиденья. Его сын стал перед ним и взвел курок своего пистолета. Турецкие слуги не знали, что, собственно, они должны делать. Только Мустафа, бывший турецкий кавас, приблизился к своему господину и угрожающе смотрел на меня. Я хотел окончить это для всех томительное положение.

– Хаджи-паша на дворе? – спросил я у одного абаза, который дальше всех просунул голову в дверь.

– Да, – был ответ.

– Попроси его войти сюда.

Хаджи-Измаил, который по привычке был достаточно привержен к старому Сеферу, но и ко мне очень дружески расположен, вошел совершенно расстроенный в саклю.

– Я не хотел уйти, – сказал я еще с улыбкой, – не попрощавшись с тобой. Надеюсь, что ты будешь настолько добр, что позже посетишь меня.

Я встал, попрощался с князем Сефером, ответившим мне по всем правилам восточной вежливости, и в окружении моей охраны вышел из сакли. Перед жилищем Сефера собралось больше сотни вооруженных абазов, всадники спешились и привязали лошадей к плетням. Все дружески отвечали на мои приветы, и я заметил, что некоторые вовсе не порицали мое поведение. Никто не думал о том, чтобы нас задержать или оскорбить.

Я нашел мой отряд при орудиях, которые были запряжены и сняты с передков, багаж был упакован. Я зашел в свою саклю, чтобы оправиться от моих внутренних переживаний, потому что был сильно взволнован и скорее согласился бы простоять несколько часов под ураганным огнем, чем просидеть эти последние полчаса на диване князя Зан-оглы. Я не мог ничего другого предположить, как то, что Хантоху получил сведения о предательстве и поэтому не прибыл. Но дело обстояло значительно хуже. Через час после этого пришел ко мне Хаджи-Измаил-паша и с ним Карабатыр, без всякого сопровождения и невооруженный, так как у него был только кинжал. Это доверие понравилось мне, и я дружески пожал его протянутую руку. Хаджи-Измаил был вне себя. Он делал мне горчайшие упреки, проклинал Сефера, Карабатыра, наиба, шапсугов, весь мир. Я узнал также, что мой замысел был известен. В стране есть поговорка: «Если три абаза знают тайну, то не успеет зайти солнце, как уже в трехчасовой окружности все старые и малые будут о ней говорить». Так случилось и на этот раз. Едва только тамады шапсугов пришли с нашего совета, как уже вся Шапсугия знала о нашем замысле и, так как абазы всегда присочиняют и если не сами выдумывают, то рассказывают чужие сказки, говорили, что наиб тайно явился к Антхыр, что я перехватил переписку Сефер-паши с русскими, что Сефер, Кара-батыр, Хаджи-Измаил и несколько дюжин других должны быть убиты и т. д.