Гораздо тихий государь - [5]
Федор вышел в терем первым. За ним чинно потянулись остальные вызванные. Чуть слышным ропотом провожали их не удостоившиеся царского приглашения.
— Токмо нынче и свету стало у государя, что в Траханиотовых да в Плещеевых! — ворчали иные из них.
— Ужо не миновать стать, наступит времечко и вовсе повелит Алексей Михайлович не казаться перед очи свои! — вторили другие и переглядывались исподлобья, по-бычьи сгибая головы.
Царь развалился в высоком кресле и с блаженной улыбкой прислушивался к веселому перезвону колоколов.
— До чего же, Господи, умильна жизнь христианская, — молвил он и милостиво похлопал по спине Бориса Ивановича.
Морозов приложился к царевой руке.
— Всю душу положил я на то, царь государь и пестун мой, чтобы возлюбил ты великою любовью Христа пропятого…
Он помолчал, переглянулся с Траханиотовым и болезненно перекосил лицо:
— Токмо бы смуту избыть на Руси… Токмо тихо было бы в государстве нашем.
Алексей встревоженно приподнялся.
— Аль вести недобрые? Ну, чего им надобно, тем смутьянам?
— Батогов, государь! — резко бросил Траханиотов.
— Да дыму пищального, — прибавил Плещеев.
Ртищев сидел в стороне и не принимал участия в сидении [4]. Алексей поманил его пальцем.
— Слыхивал? А ты все норовишь смердов потчевать хлебушком да словом евангельским.
Плещеев и Траханиотов обдали постельничего высокомерным взглядом.
— Млад еще Федор Михайлович в государстве разуметь.
От лица Ртищева отхлынула кровь:
— Коль я млад и неразумен — выходит, царь еще неразумней меня по большей младости годов своих!
Морозов в ужасе отшатнулся к стене.
— Молчи!
Но постельничий уже кипел и никого не слушал, кроме себя.
— То-то, — кричал он, — судья с окольничим государевой младостью пользуются да его светлым именем всей Москвой володеют!
Позабыв о присутствии Алексея, задетые за живое советники дружно набросились на постельничего. Царь чутко прислушивался к сваре и не останавливал спорщиков.
— А все от соли пошло, — визжал Федор, готовый вцепиться в бороду Траханиотова, — все от того указу, сто пятьдесят четвертого году [5].
— А и не впрямь ли Федькина правда? — вмешался вдруг в спор Алексей и приказал принести указ.
Назарий Чистой прошмыгнул в сени и сейчас же вернулся с указом.
— Чти! — поддернул щекой государь и пересел на лавку.
Трижды перекрестившись, Назарий начал:
Указ и боярский приговор от седьмого дня, месяца февраля лета семь тысящ сто пятьдесят четвертого году. Для пополнения государские казны служилым людям на жалованье, положити на соль новую пошлину — за все стрелецкие пошлины и за проезжие мыты — перед прежними с прибавкою: на всякий пуд по две гривны…
Плещеев вызывающе толкнул плечом Федора.
— Покажи-ко, ученый, где тут неправда противу государевых холопов и сирот.
Алексей не зло погрозил судье:
— Не сбивай ты дьяка.
Чистой снова сипло затянул:
А как та пошлина в нашу казну сполна сберется и мы, великий государь, указали: со всей земли и со всяких людей наши доходы, стрелецкие и ямские деньги сложити и заплатити теми соляными пошлинными деньгами.
— А и доподлинно, лиха не зрю, — развел царь руками и с видом превосходства поглядел на Ртищева. — Оно и выходит, что хотя годами я, почитай, на четыре лета млаже твоего, а умом-разумом перерос.
Постельничий по-ребячьи надул губы и молчал.
— Так, аль сызнов не так? — не отставал развеселившийся царь.
— А не так! — воскликнул Федор и, повернувшись к Плещееву, брызнул слюной в его скуластое рябое лицо: — Сам-то ты, лукавый, боле нашего ведаешь, что не так!.. Ложью перед царем-государем живешь… Сходи-ка на рынок, прознаешь в те поры, что пошлина в раз с полразом выше цены самой соли!.. А коли так — можно ли той солью людишкам пользоваться?
Заметив смущение на лице царя, Траханиотов нарочито громко расхохотался.
— Оно и зреть, что хоть постельничий и навычен многим премудростям книжным, а в государственности, как татарин в кресте, разумеет.
Отставив указательный палец, он по слогам отчеканил Ртищеву, норовя, главным образом, внушить самому государю:
— Был бы налог с одних мужиков да протчих смердов — доподлинно, можно бы и попечаловаться. А налог тот на всех, холопов царевых, от худого до высокородного.
Алексей нахмурился. Пальцы раздраженно пощипывали едва пробивавшийся русый пушок на откормленном круглом лице. Живые глаза подозрительно бегали по лицам ближних.
Плещеев чуть подвинулся к Траханиотову и что-то прошептал тонкими губами. Окольничий, с опаскою покосившись на государя, мотнул головой.
Встав с лавки, царь вразвалку прошел к окну. На лбу его, между бровей, от непривычки к долгим спорам и серьезным думам, проступили вздувшиеся жилки. Он с радостью перевел бы беседу на что-либо более легкое и близкое его сердцу или показал бы ближним ручного сокола своего, которого сам обучил по-новому набрасываться на дичь, но невольно чувствовал, что не зря обозлились советники на постельничего. «Не зря надрывается Федька. Не навычен он к сварам, — опасливо складывалось в голове и отдавалось в груди, — не быть бы бунту от соли». Один за другим оживали в памяти рассказы бахарей о смутных днях на Руси, о черных годинах. Переполошенное воображение рисовало страшные картины восстаний — царю казалось, что он уже слышит отдаленный ропот толпы, идущей с дрекольем на Кремль. «Надо тотчас упредить, — думал он, — надо немедля повелеть советникам». Но нужных слов не было — они терялись, не успев оформиться в голове.
