Гонки на выживание - [59]

Она подняла спираль высоко в воздух и бросила ее в унитаз.

* * *

Телефонный звонок раздался через три минуты после того, как она все увидела своими глазами на экране черно-белого телевизора, установленного в гостиной их апартаментов. Она лежала на ковре, совершенно обнаженная, и делала гимнастические упражнения. Александра так и не поняла, что рекламная пауза вдруг сменилась экстренным объявлением, пока не увидела фотографию. Это был снимок, вделанный в рамку и висевший на почетном месте в их квартире на Манхэттене: Андреас, июньский чемпион Монреаля, со взмокшими и обвисшими от пота светлыми волосами, сжимающий серебряный кубок в правой руке и вскинувший левую, сжатую в кулак, в победном жесте.

Александра замерла, отчаянно прислушиваясь к торопливому, захлебывающемуся голосу диктора. Она ровным счетом ничего не понимала! Только: «Монца… фон Трипс и Гинтер… Алессандро…» Только имена! А потом телеканал как ни в чем не бывало вернулся к показу фильма. Александра вскочила, подбежала к телевизору и начала лихорадочно переключать каналы, но так ничего и не добилась…

Пока не зазвонил телефон.

Медсестра оказалась женщиной средних лет с ранними морщинами и добрым сочувственным выражением на лице. Она тактично отошла от постели, пока Александра беспомощно вглядывалась в распростертое на кровати тело мужа.

– Когда они начнут оперировать?

Кровь тяжко стучала и пульсировала у нее в висках, словно соревнуясь наперегонки с тонким и беспорядочным писком монитора, отмечавшего сердцебиение Андреаса.

– Точно еще неизвестно. Кровопотеря большая, сначала нужно сделать несколько переливаний.

Он лежал без сознания. Если не считать длинной, багрово-красной ссадины на лбу, густо обработанной антисептиком, и уродливой трубки, выходящей у него изо рта и закрепленной пластырем на щеке, других повреждений не было видно. Казалось, он спит.

– А где доктор?

Медсестра подошла и мягко взяла ее под руку.

– Доктор ждет вас, синьора. У себя в кабинете.

Андреас не вписался в поворот во время тренировочного заезда. Машина несколько раз перевернулась, но каким-то чудом не загорелась, поэтому его сумели осторожно вырезать автогеном из красного «Мазератти», но обе ноги и тазовые кости оказались раздробленными, а об обширности и характере внутренних повреждений можно было пока только догадываться. После многочисленных переливаний крови последовала серия хирургических операций.

Больничные коридоры казались бесконечными и совершенно одинаковыми: дезинфицированные, покрытые линолеумом полы, ослепительно белые стены и потолки, распятия на каждом повороте.

Она позвонила Роберто, и он заверил ее, что скоро приедет. Ей стало немного легче при мысли о том, что он будет рядом с ней. Она сама себе казалась привидением, плывущим по морю болезни, боли и страданий. У нее было такое чувство, что, если она остановится, если забудется хоть на несколько минут, Андреас перестанет бороться, исчезнет из ее жизни навсегда, словно его никогда и не было, и тогда от него ничего не останется, кроме фотографии с момента победы в Монреале на стене в нью-йоркской квартире. Ничего. Ни единой его частицы больше не будет. Не будет ребенка.

До несчастного случая на автодроме Андреас почти не испытывал страданий. Физическая и душевная боль приходит к нам разными дозами: от небольших, легко забывающихся недомоганий и дискомфорта до чудовищных и непоправимых терзаний. Если бы страдания были лучше организованы, распределены по постепенно возрастающей шкале, возможно, люди знали бы, чего им ждать, и им было бы легче переносить боль. Но боль, перенесенная Андреасом за первые месяцы после аварии в Монце, казалась настолько несоразмерной с его человеческими возможностями, что ему не хотелось даже открывать глаза по утрам. Зачем? Чтобы убедиться, что он еще жив? А стоит ли? Поэтому через какое-то время, несмотря на все усилия жены и отца, он попросту перестал бороться и часами лежал неподвижно в добровольно навязанном самому себе оцепенении.

– Отнесись к этому как к им лично изобретенному способу обезболивания, Али, – сказал Теодор Салко, хирург-ортопед, взявший на себя уход за Андреасом после его возвращения на Манхэттен, стараясь ободрить Александру.

Этот разговор происходил между ними в ранний послеобеденный час одного из первых дней декабря в квартире Алессандро после того, как она со слезами позвонила ему и попросила о помощи.

– Я стараюсь, – сказала она, – но иногда это становится просто невыносимым.

Они спустились по узкой винтовой лестнице на нижний этаж и вошли в небольшой кабинет, где Александра в последние дни проводила большую часть времени.

– Хочешь выпить, Тео?

Салко ослабил узел галстука и снял пиджак.

– Я бы сейчас все отдал за чашку кофе, Али.

Она слабо улыбнулась.

– Идем на кухню, я включу кофеварку.

Кухня была единственным помещением в доме Алессандро, в обустройстве которого Андреас принимал личное участие. До аварии он исправно играл роль домашнего повара всякий раз, когда они были в Нью-Йорке, поэтому расположение кухонной мебели и утвари отражало его практичное и деловое отношение к готовке.