Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства - [95]

.

В революционной России проблема гомосексуальности никогда не была отдана целиком медицине. Взявшись в 1920-х годах за регулирование однополых отношений и гендерного диссидентства, большевики не имели сложившегося мнения о «гомосексуальности». Проблема многократно обсуждалась, но эти дискуссии отталкивались не от идеологически четко выраженной интерпретации личности «гомосексуалиста» или «трансвестита», а от иерархии ценностей формирующегося политического канона. Класс и преданность революции были на первом плане, ключевую роль могла сыграть национальность. Медицинское понимание секс-гендерного диссидентства, а также обусловленный этим дух эмансипации были присущи в революционной России урбанизированным, современным регионам, лояльность населения которых не подвергалась сомнению. В остальных случаях режим смотрел на аномалии сексуальности и гендера через политическую, а не медицинскую призму. Необычный жест, совершенный Натальей Стародубцевой в знак ее триумфа над противниками, осуществлявшими коллективизацию в ее деревне, о чем говорится в отчете ОГПУ, четко обозначает этот рубеж. Наталья перевернула мир сверху вниз и стала Василием. Ее гендерный протест (каковы бы ни были мотивы поступка) не был и не мог быть понят как «трансвестизм» женщины «маскулинизированного типа». Наталья/Василий была классовым врагом, дочерью кулака, занимавшегося торговлей, что и предопределило реакцию милиции на ее бунт. Для информатора и его предполагаемой аудитории дискурс о гормональной аномалии или половой психопатии прозвучал бы как нечто запредельное пониманию⁹⁰.

К 1930 году был сформирован взгляд на «гомосексуалиста», или «педераста», как на одного из противников большевистского режима. «Под прицел» было взято православное духовенство и «отсталые» элементы периферии Советского Союза. Не меньшее внимание следовало уделять быту и образу жизни. «Пережитки старого быта» в центральноевропейских районах СССР или «пережитки родового бьгга» на его окраинах, в «отсталых» регионах равным образом создавали угрозу строительству социализма. И монастырский «педераст», и узбекский сводник бачей направляли юношескую энергию в нежелательное русло, отвлекая молодых людей от нормальных отношений и превращая их в извращенные путем соблазна, религиозного внушения или, что еще хуже в случае бачей, на основе договора. Биологизированные теории гормональной неустойчивости, формирования рефлекса или психопатической личности были неуместны, когда измена революции (по религиозным или экономическим мотивам) и извращенное воспитание мальчиков столь очевидным образом в глазах большевиков обусловливалось бытом.

Укоренение такого контрдискурса оказало влияние на формирование утопического представления о трансвестите, обсуждавшегося в начале 1929 года Ученым медицинским советом Комиссариата здравоохранения. Психиатры (и биолог Н.К. Кольцов) косвенно ратовали за расширение «прав» женщины (транс-веститки), носившей военную форму. Ее пример мог иметь положительное значение, поскольку преданность государству не вызывала сомнений. Такая красноармейка обладала качествами лидера. Ее гендерный нонконформизм, ее маскулинность приносили ей всё возрастающее уважение⁹¹. Всему этому противопоставлялся недостаточно маскулинный мужчина, жертва «психической заразы» (призывник, уклоняющийся от военной службы после контакта с гомосексуалами) или экономической эксплуатации, обусловленной отсталостью («несчастные туркестанские бачи»). Психиатры волей-неволей обнаруживали ужас перед феминизацией, они даже не могли произнести это слово, бесстрастно рассуждая о «маскулинизации» женщин. В ходе дискуссии в Совете возобладало мнение о том, что мужчина «среднего пола» — это продукт воспитания, тяжких условий быта и что подобные девиации вполне предотвратимы (за исключением большого числа врожденных случаев). Понимание Советом женского «трансвестизма» было более «биологизированным». Он считался неизлечимым, никакие гормональные инъекции не могли вернуть таким женщинам фемининность. Поэтому, с точки зрения врачей, от общества требовалась снисходительность к подобным женщинам и согласие на однополые браки. Налицо был гендерный утопизм, по сути либертарианский для женщины, желавшей жить жизнью мужчины, но считавший патологией те случаи, когда мужчина искажал или трагически утрачивал свою маскулинность. Утопизм достиг апогея, когда речь зашла об установлении контроля над механизмами гендерного изменения пола, что в атмосфере культурной революции представлялось вполне реальным. Психиатры и биологи полагали, что с ведома государственных органов можно позволять «трансвеститам» смену пола. Теша себя подобными иллюзиями, врачи жили куда большими утопиями, чем просто фантазиями о превращении Константина в Екатерину.

Первая пятилетка и сопутствовавшие ей кампании против «биологизадии» наук о человеке и за классовость и партийность в интеллектуальной работе вывели многие социальные проблемы из-под опеки медицины. Вписывался ли «гомосексуалист», или «трансвестит», в новую систему отношений, с первого взгляда было не столь очевидно, ибо данный вопрос не поднимался «вра-чами-социологами» эпохи нэпа, занимавшимися подсчетами самоубийств, женской проституции и беспризорности. В некоторых случаях психиатры и чиновники Комиссариата здравоохранения полагали, что «средний пол» не следует относить к явлениям «патологии». В результате не было ни статистического дискурса по проблеме секс-гендерного диссидентства, ни цифр, опираясь на которые плановики могли бы делать расчеты «социальных аномалий». Дискурсивное пространство занимали подчас анекдотичные истории пациентов с «индивидуальными затруднениями», но и их число стало сокращаться в связи с тем, что медицинские диагнозы (гормональные, психопатические) утратили политическую силу. В обществе, не испытывавшем потребности в сексологии и еще меньше — в сексуальной психопатологии, не оставалось места для «гомосексуалиста», или «трансвестита». Слова В.П. Осипова (1931 года) о «гомосексуалах», коротающих время в «конспиративных» кружках и с параноидальным упрямством тщетно пытающихся добиться «от государства поддержки педерастии», оказались зловеще пророческими.