Гомер Пим и секрет Одиссея - [3]

Он готов был поклясться головами всех, кого так любил: только что Биби-Два едва заметно кивнула очаровательной мордашкой. Гомер отпрянул. Не иначе как он переел шоколадного торта и теперь у него галлюцинации…

– Черт-те что, – и он возвел глаза к небесам.

– Это ты про что? – спросила Нинон.

Гомер вздрогнул. Он не слышал, как вошла тетя.

– Нет-нет, – ответил он, – ничего.

Нинон заметила на столе песчанку и погладила ее по головке.

– А ведь ты и правда прелесть! Но твоему хозяину следует отнести тебя в свою комнату… Потому что, сам знаешь, кое-кто не оценит ее присутствия здесь.

Гомер с досадой взглянул на Нинон.

– Ты думаешь? – бросил он. – А мне вот кажется, что ей скорее наплевать… на Биби, на мой день рождения, да вообще на все на свете.

В веселых глазах Нинон мелькнула печаль.

– Твоей маме не плевать, Гомер, и ты сам это прекрасно знаешь.

– Ну как же, конечно, вот только не скажешь, что это бросается в глаза!

Нинон безропотно вздохнула и открыла холодильник в поисках идей для обеда.

– Ну что, каково это – полных двенадцать?

Гомер пожал плечами, не зная, что сказать.

– Ты прав, – продолжала Нинон, – это ничего не меняет. Разве что дает официальное право на некоторые ужастики – ну вот «Берегись», например, или «Оно»…[1] Гомер обрадовался. После прошлого просмотра ужастика, хотя он никому бы не признался в этом, его чуть ли не месяц доводили до приступов паники то хлопающий ставень, то скрипнувшая ступенька. Но тут-то дело другое – он смотрел бы на экран, а рядом сидел бы кто-нибудь из взрослых.

– Классно! – воскликнул он. – Такого я еще не видел. Можно начать сегодня же вечером?

– Гм… позволь напомнить, что завтра идти в школу.

– Так это же конец года, учителя уже заполнили журнал, и я перехожу в пятый!

Нинон, раздумывая, сунула пиццу в духовку.

– Да уж, самый мой любимый племяш, всегда-то у тебя доводов через край…

Она уже давно звала его «племяш», а не «племянник». А услышав про «самого любимого», Гомер лишь улыбнулся: он-то знал, что племянник у Нинон только один, как и она у него – единственная тетя.

– Может, спросишь разрешения у мамы? – посоветовала она.

– Ага.

Нинон, истинное воплощение домашних устоев, никогда не преувеличивала свою роль: она приходилась Гомеру тетей, а вовсе не матерью.

Мальчик прошел через гостиную и коридор и постучал в дверь.

– Входи! – ответил голос изнутри.

– Мама! Как ты?

– Проходи, дорогой мой.

Изабель Пим никогда и никого не удостаивала ответом на вопрос «Как ты?». Хотя она и сидела за рабочим столом, но выглядела подавленной и праздной. Да и комната, скажем прямо, не очень-то располагала к радости – все стены уставлены книжными полками, до которых никогда никто не дотрагивался. Почти все книги рассказывали о вой нах или военной истории – вторая страсть дедушки Гомера после кинематографа. Именно от него Давид Пим перенял и свое увлечение седьмым искусством – такое сильное, что оно стало его профессией.

Устрашающую библиотеку Давид унаследовал вместе с семейным домом десять лет назад. Все другие комнаты были обновлены, проветрены, заново обставлены – к счастью! Но не кабинет, оставшийся нетронутым, точно святилище.

В воздухе плыл сладковатый запах. Изабель Пим никогда не бывала пьяной, но ей случалось выпивать в одиночестве в этой мрачной комнате. Гомер был в этом уверен. Эта мысль столь же огорчала его, сколь и вызывала отвращение.

– Нинон поставила греть пиццу, хочешь? – спросил он.

– Нет, я еще немного поработаю. Не беспокойтесь обо мне.

«Легко сказать», – подумал Гомер.

– Мы оставим тебе кусочек. Ты сможешь сама разогреть.

– Это мило, спасибо.

– Мама, я хотел спросить кое-что…

– Говори, дорогой мой.

– Можно мне посмотреть фильм вместе с Нинон? Если начать прямо сейчас, то все закончится к десяти часам, а завтра мне на уроки только к девяти. И к тому же оценок ставить не будут, учителя уже заполнили журнал…

Он выпалил все одним махом, поскольку убедить маму было легко – одна из немногих черт, которые в ней остались прежними.

Она жестом подозвала его. Почти нехотя он подошел к ней. Даже когда мама улыбалась, вид у нее все равно был грустный, и Гомер давно понял: у него никогда не хватит сил, чтобы исцелить ее от глубокой боли, целых пять лет мучающей ее изо дня в день.

Она прижала его к себе, и это тоже выглядело печально. С любовью, но печально.

– А что за фильмы? – спросила и вдруг спохватилась: – Подожди, я сама догадаюсь… Ужасы?

Гомер кивнул.

– Ладно, – мягко согласилась она. – Но, пожалуйста, что-нибудь не слишком кровавое.

– Обещаю, мама, спасибо!

Гомер едва не предложил ей посмотреть фильм вместе с ними. Но она, как всегда, нашла бы какую-нибудь отговорку. Лучше избавить ее от неловкости.

Он повернулся, чтобы поскорее выйти из кабинета. Жаль, если мама подумает, будто он приходил только затем, чтобы спросить о кино. Это, конечно, правда – но ведь не всякая правда в строку, как сказано в поговорке, а?

– Гомер?

Уже держась рукой за дверную ручку, мальчик обернулся и встретил взгляд голубых глаз, потускневших за столько горестных лет.

– С днем рождения, выросший мой.

– Спасибо, мама! – опять сказал он.

Прислушайся он сейчас к своему сердцу – ринулся бы к ней со всех ног, поцеловал бы, рассказал о последних шалостях Биби-Два, об успехах в новой компьютерной игре, о недавней причуде учителя по французскому – с вдохновенным видом читать хокку ничего не понимавшим в них детям – и о подаренной ему Лилу забавной заводной собачке, которая спала на спине и оглушительно храпела.