Гомер: «Илиада» и «Одиссея» - [65]

Трибун вспоминает некоторые из своих последующих приключений: как он сражался на Стэмфордском мосту в 1066 году, правда, он не помнит, на чьей стороне; как однажды в Булаке он записал историю путешествий Синбада; как играл в шахматы в тюрьме Самарканда и изучал астрологию в Биканере и Богемии. В 1714 году, в Абердине, он выписал «Илиаду» Поупа, которую читал с наслаждением; в 1729 году он обсуждал поэму с неким профессором риторики по имени Джамбаттиста. Четвёртого октября 1921 года корабль, который вёз его в Бомбей, остановился на эритрейском побережье; он сошёл в порту и неподалёку от города увидел чистый ручей. Он попил из этого ручья и, когда выбирался на берег, поцарапал веткой ладонь. Он увидел каплю крови, почувствовал боль — и понял, что снова стал смертным. В ту ночь он спал до самого рассвета.

У этой истории двойной финал. В постскриптуме говорится о комментарии к опубликованной рукописи, написанном неким доктором Кордоверо в 1950 году, утверждающим, что данный текст весь состоит из заимствований ранних авторов, а в действительности сочинён антикваром Йозефом Картафилом. В завершение самой истории трибун объясняет, что его рассказ кажется нереальным оттого, что в нём перемешаны события, происходившие на самом деле с двумя разными людьми. Римский трибун не стал бы называть, как об этом говорится в повествовании, фиванскую реку Египтом. Так её называл лишь Гомер: в «Одиссее» он неизменно именует Нил Египтом. Слова, произнесённые трибуном, когда он испил воды из источника бессмертия — это строки из второй песни «Илиады». Упоминания о записи приключений Синбада и прочтении «Илиады» Поупа — трогательные детали, но только если они описаны не римским трибуном. По-настоящему необыкновенно они звучали бы только из уст Гомера; как странно и волнующе это могло бы быть — осознать, что он переписывал историю другого Улисса, что он читал на варварском языке собственную «Илиаду»! Когда близится конец, говорит рассказчик, в сознании не остаётся образов, только слова, и неудивительно, что время путает слова одних людей со словами, принадлежащими другим. Рукопись заканчивается признанием: «Я был Гомером; скоро стану Никем, как Улисс; скоро стану всеми людьми — умру».

Гомер — это тайнопись. Раз невозможно установить, кем он был на самом деле, и в его книгах мы не находим ясного ответа о том, как они были сложены, его фигура, как «Илиада» и «Одиссея», истинна в бессчётных множествах прочтений. Гомера можно идентифицировать со всей культурой античности, в нашем самом широком понимании, и это будет, в сущности, порочным кругом, когда определение замыкается на самом себе; или с поэзией, или со всем человечеством. Гомер может предстать нам как рассказчик о древних веках нашей истории, от которых остались только несколько прекрасных артефактов, чей подлинный смысл мы не можем понять. Невозможно догадаться, как Гомер и его современники понимали, ощущали, переживали идею бессмертия, представление о том, что каждый человек исполняет своей жизнью один из эпизодов бесконечной легенды, повторяющейся в бесконечном множестве вариаций, уже созданной кем-то другим — но вечно новой, вечно юной.

Созданная нами историческая наука побуждает нас полагать, что наше понимание мира становится более глубоким, что мы ближе к истине, что наша душа и воображение становятся более совершенными, так же как развиваются и усложняются технологии. Мы склонны думать, что мы лучше, чем наши далёкие предки, — эти дикари бронзового века, которые, хоть и создавали прекрасные кубки и браслеты, и пели прекрасные песни, всё же затевали беспощадные кровавые войны, держали рабов и насиловали женщин, ели без вилок и выдумывали богов, разящих молниями. Нам сложно представить, что в те далёкие и тёмные времена мы уже знали слова, именующие наши самые спутанные и сложные переживания, наши самые глубоко скрытые и самые сильные страсти. Тот, кого мы знаем под именем Гомер, обитает где-то в неразличимой, сумеречной дали, как руины здания, бывший облик и предназначение которого остаются для нас загадкой. И возможно, что здесь и сейчас, в его книгах мы можем отыскать ключи к разгадке.

Гектор, пытаясь объяснить Андромахе, почему он должен сражаться, признаёт, как бы то ни было:

Твёрдо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем,

Будет некогда день, и погибнет священная Троя,

С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама…[437]

Эти слова будто невольно вторят речи Ахиллеса, произнесённой ранее по ту сторону троянских стен:

Одну судьбу разделят оба — тот, кто отступает

И тот, кто рвётся в бой. Одна и та же почесть ожидает

И храбреца и труса: обоим кануть в Смерть,

Тому, кто от сражения бежит, равно тому, кто бьётся до последней крови[438].

Смерть и произвол деяний судьбы — то общее, что объединяет всех нас, всё человечество, везде и во все времена. Но и не только это: удивительным образом многие детали и «мелочи жизни», описанные у Гомера, могут показаться нам, смотрящим с расстояния больше двух с половиной тысячелетий, до боли знакомыми, интимными, почти родными. Афина, зная, что Улисс перенёс бессчётные страдания за десять долгих лет, бессердечно говорит его сыну, что «Богу легко защитить нас и издали, если захочет»