Гомер: «Илиада» и «Одиссея» - [44]
Фридрих Вольф в ходе своих строгих исторических и филологических исследований пришёл к выводам, схожим с концепцией Вико. Согласно Вольфу, книги, создание которых мы приписываем Гомеру, были плодом долгого развития, в котором приняли участие многие поэты и сказители, и поэтому можно только предполагать, но нельзя точно определить источник их происхождения. Вольф воспринимал «Илиаду» и «Одиссею» скорее как «археологический объект», который необходимо подвергнуть раскопкам и тщательно исследовать, чтобы должным образом описать каждый пласт сложной, многоуровневой конституции этого творения. Не Гомер является автором этих текстов, но наоборот, сами поэмы в каком-то смысле создали его; когда легенды проходят через многие поколения бардов, их сюжеты ветвятся, детализируются, объединяются, и уже начинают тяготеть к форме цельного эпоса — они нуждаются в не менее легендарном имени создателя, чтобы обрести должное единство и авторитет. Итак, для Вольфа Гомер тоже был «идеей», — но не задающей движение, а ставшей венцом и завершением творческого процесса.
Критические аргументы Вольфа не на шутку взволновали не только литературоведов, но и теологов. Ведь если происхождение «древнегреческой библии» можно поставить под вопрос, значит, можно посеять сомнение и относительно самой Библии?
Священное Писание должно учить истине, а не рассказывать сказки, как сказал бы Цицерон, «не осмеливаться произнести ни одного лживого слова»[294]; а это значит, что Библия должна пройти и научное испытание на подлинность, — но к чему это может привести? Иоганн Вольфганг фон Гёте полагал, что это могло зайти слишком далеко, что необходимо положить конец критике гомеровских текстов и Слова Божьего. «Они теперь раздирают на части Пятикнижие Моисеево! — жаловался он в поздние годы жизни своему другу Иоганну Петеру Эккерману. — Критика — полезнейшая вещь, но только не для религии! Ведь в религии всё зависит от веры, и критика может легко погубить её, а если вера однажды утеряна, её уже не вернёшь»[295].
Гёте был довольно близко знаком с Вольфом и его работами. Летом 1805 года он останавливался в Галле и решил посетить одну из лекций Вольфа. Дочь Вольфа любезно согласилась проводить знаменитого гостя в аудиторию отца, но Гёте ответил ей, что предпочёл бы не сидеть среди студентов в классе, а спрятаться за занавеской. Этому любопытному жесту есть своё объяснение. Дело в том, что Гёте встречался с Вольфом десятью годами ранее, незамедлительно после прочтения его «Вступления к Гомеру». Автор понравился ему настолько же, насколько не понравилась книга. Он писал Фридриху Шиллеру, что «Вступление» было «довольно интересным, но очень уж мне не по душе. Идея, возможно, хороша и дерзкая попытка заслуживала бы уважения, если б только предпринявший её джентльмен не разорял богатейшие сады королевства эстетики и не превращал их в скучные укрепления»[296]. Но Гёте умолчал в этом письме о том, что вольфовское разоблачение Гомера зародило в Гёте идею самому обратиться к эпическому жанру. Если, как утверждал Вольф, «Илиада» и «Одиссея» были подобны сундуку, набитому всякой всячиной, то обладающий пониманием и талантом поэт имел полное право покопаться в нём, чтоб найти материал для собственных шедевров. Гёте попытался пристальным исследовательским взглядом на Гомера отыскать для себя эпический сюжет. В результате в 1799 году он задумал и начал поэму «Ахиллес», но так и не закончил её: «Я нахожу в Гомере только трагический материал… на самом ли деле это так или я просто не способен отыскать эпический? Историю жизни и смерти Ахиллеса вполне можно облечь в эпическую форму, но встаёт вопрос, правильно ли это — оформлять трагический, в сущности, материал как эпический рассказ?»[297] Гёте считал свой замысел таким дерзким, что в письме Вильгельму фон Гумбольдту о своей работе он воздержался от упоминания подробностей, чтоб не показаться «слишком самоуверенным»[298]. Возможно, по той же причине он не хотел быть замеченным на лекции Вольфа.
Если Гомер, как заключил Вольф, был идеей, собирательным именем, концептом, то, мог бы добавить Гёте, он был идеей, изменяющейся во времени. Отношение к Гомеру отражало дух эпохи, её заботы и потребности: образ Гомера в эпохе мог бы быть её символом. Гёте чувствовал, что, несмотря ни на какую критику, воображаемый, но прекрасный мир Гомера мог бы стать для его современников желанной заменой их реальному миру, несовершенному, раздробленному в последствиях французской революции, в котором и Германия была на краю распада, разрываемая внутренними разногласиями. Иоганн Готфрид Гердер в своей «Истории европейской философии», Кристофер Мартин Виланд в исторических романах и воображаемых диалогах, Вильгельм Гейнзе в утопических повестях, Фридрих Шлегель в очерках по классической античности, Карл Филипп Моритц в путеводителе по античной мифологии и даже Гельдерлин в каждой из книг — все они, как бы ни были различны их взгляды, находили во Вселенной Гомера модель для идеальной Германии, где мужи, благородные и храбрые, посвящали бы свою жизнь поэзии и занятиям философией
