Гомер и Лэнгли - [20]

Впоследствии дела пошли так хорошо, что танцоров для столовой оказалось слишком много, так что гостиная и музыкальная комната были приспособлены подобным же образом. Бедняга Шивон из сил выбилась, расталкивая мебель по углам, свертывая ковры, поднимая подушки и стаскивая в подвал лампы с шелковыми абажурами. Лэнгли нанял мужчин с улицы для помощи во всех этих перемещениях, но Шивон не могла оставить их работать без присмотра: каждая царапина, каждая щербинка на полу были для нее настоящей мукой. Не говоря уж о последующей уборке и расстановке всего по местам.

Лэнгли пошел и купил несколько дюжин популярных музыкальных пластинок, чтобы нам не приходилось раз за разом проигрывать одни и те же мелодии. Брат набрел на музыкальный магазин на пересечении Шестой авеню и Сорок Третьей улицы, где располагался театр «Ипподром», владелец магазина оказался настоящим знатоком музыки и продавал пластинки с записями играющих свинг оркестров, эстрадных певцов и певиц, которых было не найти ни в каком другом магазине. Суть нашей идеи была в том, чтобы предоставить возможность нормального общения людям, с трудом сводящим концы с концами. Мы не брали плату за танец, но запрашивали за допуск в дом по доллару с пары (мы допускали только пары, никаких одиноких мужчин, никакого сброда, охочего до женщин), за эти деньги они два часа танцевали, пили чай с печеньем, за дополнительные двадцать пять центов получали рюмку вишневки. Каждый день в без нескольких минут четыре Лэнгли занимал место у входной двери и оставлял «блюдо чести» в прихожей минут на десять, пока прибывало большинство гостей. В те времена доллар — это были не пустячные деньги, и посетители (многие из них были нашими соседями из переулков Пятой авеню), некогда весьма состоятельные и знавшие цену доллару, повалили на танцы с чаем, чтобы получить максимум удовольствия за свои деньги.

Для танцев мы отвели три общих помещения. Лэнгли в столовой управлялся с проигрывателем, я проделывал то же самое в гостиной, и, до тех пор пока Лэнгли не сообразил, как провести проводку и всюду установить динамики, чтобы пластинку с одного проигрывателя было слышно во всех трех помещениях, приходилось нанимать какого-нибудь человека приглядывать за порядком в третьей комнате. Миссис Робайло держала бар с вишневкой и выносила подносы с домашним печеньем для сидевших вдоль стен гостей.

Я довольно легко научился ставить пластинку на проигрыватель, не ерзая ею из стороны в сторону, и опускать иголку точно в бороздку — именно туда, куда нужно. Я был доволен, что способен внести свою лепту. Для меня это было нечто особенное: делать что-то, за что люди готовы платить.

Вместе с тем пришлось усвоить и кое-какие уроки. Стоило мне поставить музыку поживее, как танцоры покидали круг. Что-нибудь быстрое и веселое — и они тут же рассаживаются вдоль стен. Я слышал, как скрипели стулья. И сказал Лэнгли: «В людях, которые приходят на наши танцы с чаем, не осталось никакого боевого духа. Им не хочется хорошо провести время. Они приходят сюда поддержать друг друга. Главным образом им хочется именно этого: поддерживать друг друга и медленно перемещаться по комнате».

«Откуда в тебе такая уверенность в отношении любой из пар?» — спросил Лэнгли. «Так я же слышу звуки, какие звучат, когда они танцуют. Кружат, волоча ноги, с запутанным усыпляющим шиканьем. Производят какой-то странный, не от мира сего звук. И предпочитают музыку невнятную и медленную, особенно которую исполняет какой-нибудь плохой английский свинг-оркестр со множеством скрипок». Честно признаться, я стал относиться к нашим танцам с чаем по вторникам как к публичным похоронам. Даже коммунист, стоявший у нашего крыльца и раздававший листовки, не мог расшевелить наших чайных танцоров. Лэнгли сказал, что это низенький парнишка, малец в очках с толстыми стеклами с сумкой, доверху набитой марксистской литературой. Я слышал этого малого: своим резким голосом он вызывал жуткую неприязнь. «Тротуар вам не принадлежит, — огрызался он, — тротуар для народа!» С места он не сходил, но дело не в том, ему все равно не везло в раздаче листовок. Пары, являвшиеся к нам на танцы в залоснившихся костюмах и изношенных воротничках, в потертых пальто и потрепанных платьях, были теми самыми капиталистами-эксплуататорами, которых он жаждал подвигнуть на свержение самих себя.

Только Лэнгли, всеядный журналист, в конце концов взял кое-что из коммунистического чтива у этого мальца, а именно «Дейли уоркер», газету, которую не всегда можно было отыскать в газетных киосках. Стоило это сделать, как малец в ту же минуту явно почувствовал, что выполнил свою миссию, потому как припустил прочь и никогда больше не показывался на наших танцах с чаем.

* * *

Тяжелая домашняя работа, обрушившаяся на бедняжку Шивон из-за нашей затеи, оказалась ей совершенно не по силам. Когда в одно прекрасное утро она не спустилась из своей комнаты, миссис Робайло поднялась взглянуть, в чем дело, и обнаружила несчастную мертвой в постели с четками в руках.

У Шивон не было никаких известных нам родственников, в ящичке ее бюро не хранилось никаких писем, ничего, указывавшего, что вне стен нашего дома у нее была хоть какая-то жизнь. Однако мы все-таки нашли кое-что — банковскую сберегательную книжку. Триста пятьдесят долларов — кругленькая сумма по тем временам, если только забыть о том, что это она накопила за всю жизнь, за тридцать с лишним лет работы на нашу семью. Была, разумеется, церковь, прихожанкой которой она состояла, Святой Агнессы на Пятидесятых улицах Вест-Сайда, которая по нашей просьбе и взяла на себя заботы по погребению. Тамошний священник принял банковскую книжку Шивон, сказав, что хранящиеся на ней деньги пойдут на церковные нужды — после того как государство покончит с обычной своей тягомотиной.