Голый завтрак - [8]

Чикаго: невидимая иерархия подвергнутых декортикации[13] итальяшек, запах атрофированных гангстеров, в Норте и Холстеде, в Сисеро и Линкольн-парке вас настигает бескрылый призрак — попрошайка снов, прошлое, вторгающееся в настоящее, прогорклая магия торговых автоматов и придорожных закусочных.

Вглубь: широкая боковая улица, телевизионные антенны — в бессмысленное небо. В жизненепроницаемых домах они парят над молодежью, понемногу вбирая в себя то, что она отвергает. Только молодые что-то совершают, да и они не слишком-то долго молоды. (За барами Восточного Сент-Луиса лежит мертвое пограничье, дни речных кораблей.) Иллинойс и Миссури, миазмы народов, образовавших могильный холм, подхалимское поклонение Источнику Пищи, жестокие и безобразные празднества, от Могилвилля до лунных пустынь перуанского побережья простирается безысходный ужас перед Богом-Многоножкой.

Америка — не молодая страна: она старая, грязная и злая еще до поселенцев, до индейцев.

Зло здесь, оно ждет.

И всюду копы: невозмутимые образованные копы штата, с хорошими навыками и извиняющейся скороговоркой — электронные глаза оценивают машину и багаж, лицо и одежду; рычащие сыщики большого города, вежливые провинциальные шерифы с чем-то зловещим и грозным в стариковских глазах цвета линялой серой фланелевой рубахи...

И вечные хлопоты с машиной: в Сент-Луисе меняем «студебеккер» 1942 года (у него встроенный технический порок, как у Деревенщины) на старый перегревающийся лимузин «паккард», еле добрались до Канзас-Сити и купили «форд», оказавшийся прожигателем топлива, сбагрили и его, взяли джип, который было слишком тяжело толкать (они не годятся для езды по шоссе), и что-то внутри сожгли, погрохотали на нем и вновь пересели в старенький «Форд V-8». Не стану пенять на мотор — добрались ведь, жжет он топливо или нет.

А тоска Америки смыкается вокруг нас, как никакая другая тоска в мире, мрачнее, чем Анды, высокогорные городишки, холодный ветер с открыточных гор, разреженный воздух, точно смерть в глотке, речные городки Эквадора, малярия, серая, как джанк под черным стетсоном, заряжающиеся через дуло ружья, грифы, клюющие что-то на грязных улицах, — и что поражает, когда вы выбираетесь с парома Мальмё в Швеции (на пароме не берут налог за горючее), вышибает из вас все это дешевое безналоговое горючее и приводит в полное уныние: испуганные глаза и кладбище в центре города (кажется, все города в Швеции построены вокруг кладбища), и днем нечего делать, ни бара, ни кино, я распечатал свою последнюю плитку танжерского чайку и сказал: «Давай-ка вернемся на паром, К. Е.».

Но нет тоски, подобной американской. Ее нельзя увидеть, нельзя понять, откуда она исходит. Взять хотя бы один из коктейль-баров в конце боковой улицы — каждый квартал имеет свои собственные бар и аптеку, универмаг и винную лавку. Вы входите, и она охватывает вас. Но откуда она берется?

Ни бармен, ни клиенты, ни кремового цвета пластик, окаймляющий сиденья, ни тусклый неоновый свет здесь ни при чем. Ни при чем даже телевизор.

А вместе с этой тоской формируются наши привычки, подобно тому, как кокаин будет формировать вас, пока на выходняке не наступит кокаиновая депрессия. Да и запас джанка уже подходил к концу. И вот мы здесь, в этом безлошадном городишке[14], строго под микстурой от кашля. И выблевывали микстуру, и ехали все дальше: холодный весенний ветер, со свистом продувающий старую колымагу, обдувающий наши дрожащие на ломках, потные тела, и озноб, который всегда возникает, когда из вас выходит джанк... Дальше, сквозь голый ландшафт, мимо дохлых броненосцев на дороге, грифов над болотом и кипарисовых пней. Мотели с фанерными стенами, газовым обогревателем, тонкими розовыми одеялами.

Заезжие наркоты — пройдохи и подлизы — уже успели выпотрошить техасских коновалов...

А луизианского коновала ни один нормальный человек и пальцем не тронет. Противоджанковый закон штата.

Наконец приехали в Хьюстон, где я знаю одного аптекаря. Я не был там пять лет, но он поднимает голову, сразу меня узнает, кивает и говорит: «Подожди за стойкой...» Короче, сажусь я и выпиваю чашечку кофе, а немного погодя он подходит, садится рядом и спрашивает:

— Что тебе нужно?

— Кварту настойки и сотню немби.

Он кивает:

— Приходи через полчаса.

А когда я возвращаюсь, он вручает мне пакет и говорит:

— Здесь на пятнадцать долларов... Будь осторожен.

Укол опийной настойки — жуткая морока; сначала вам нужно выжечь спирт, потом выморозить камфору и выбрать эту бурую жидкость пипеткой — колоть ее надо в вену, иначе вы получите абсцесс, а обычно абсцессом и кончается, куда бы вы ее ни кололи. Самое лучшее — это выпить ее с чумовыми колесами нембутала... Поэтому мы наливаем ее в бутылку из-под перно и отправляемся в Нью-Орлеан — мимо радужных озер и оранжевых газовых вспышек, болот и мусорных куч, аллигаторов, ползающих среди разбитых бутылок и консервных банок, неоновых арабесок мотелей, сутенеров, брошенных на необитаемых помойных островках и поливающих непристойной бранью проезжающие машины.

Нью-Орлеан — это мертвый музей. Благоухая настойкой, мы прохаживаемся вокруг толкучки и сразу же находим Человека. Район небольшой, и легавые всегда знают, кто там торгует, поэтому он решает, какое, к черту, это имеет значение, и продает всем. Мы запасаемся героином — и в обратный путь, в Мексику.