Голыми руками - [27]

Эти люди, обычно думающие только о работе и о том, сколько они за нее выручат, нашли время собраться, чтобы вынести мне приговор! Неужели я нарушила какое-то страшное табу? Что на самом деле явилось искрой, от которой все взорвалось? Может быть, истинной причиной враждебности стала та жизнь, которую я вела, столь непохожая на жизнь других? Ведь ради этого они бросили свои дела и собрались в дождливый осенний вечер здесь, у двери сарая. Должно быть, я всегда казалась им подозрительной: одинокая женщина, без мужа, безо всякого намека на личную жизнь. Я должна была жить с мужчиной и иметь детей — или, во всяком случае, страдать и сетовать на судьбу, что этого мне не дано. Я же играла не по правилам, я вообще никаких правил не соблюдала. И даже не давала себе труда притворяться — это, наверное, было хуже всего. Именно этого они не могли мне простить.

Мне было страшно, когда я шла мимо них к машине. Но, после того как фермерша плюнула в мою сторону, ничего больше не произошло. Они стояли не двигаясь, и их немая ненависть, их нескрываемая враждебность были для меня знаком, что мне следует убраться.

Я полагала, что они ограничатся оскорблениями в мой адрес и унижениями, которым меня подвергли.

Но, вернувшись к себе, я обнаружила, что дом мой разорен. Мебель была сломана, диваны и матрасы выпотрошены, книги сброшены с полок и разорваны, из стен выдернуты розетки, лампочки все перебиты. Я обошла дом, ноги у меня подкосились, и я сползла по стене на пол. Так я и осталась сидеть, обхватив голову руками, онемев от изумления, ярости и отчаяния.

А с кухонной двери на меня смотрел мертвыми глазами пригвожденный к ней кот по имени Нил, прирученный Джио.

Наутро я бросила в машину дорожную сумку, заперла “Лувьер” и, не оглядываясь, навсегда уехала их этих мест.

***

Вечером того же дня я приехала в Понтарлье. Д’Оревильи ждал меня. Волосы его были по-прежнему густы, только совсем поседели. Зато усы, как и раньше, победоносно торчали в стороны. Кажется, он лишний раз убедился в том, что я не создана для ремесла сельского ветеринара — как в тот день, когда я только приехала к нему. Я поставила сумку на землю, чтобы пожать ему руку, как и в первую нашу встречу, но он, подойдя ближе, крепко обнял меня и долго не выпускал, так что я успела почувствовать его сухие крепкие руки на своей спине, худое узловатое тело, дряблую шею и исходивший от него запах — трав, смолы, мокрой древесины. Мне нравился этот запах. Не одеколона — а человека, который работает на свежем воздухе. И здоровье его явно поправилось — он выглядел гораздо лучше, чем когда мы расставались. Даже одежда его имела более ухоженный вид: теперь уже не возникало ощущения, что он только что из конюшни. На нем была холщовая рубаха в клетку, старательно отглаженная, и добротные ботинки для ходьбы по горам. Удивительная вещь, с приходом старости некоторые только молодеют. Даже лицо его было более гладким, чем в былые времена.

Он перекинул мою сумку через плечо, а я, вместо того чтобы обменяться с ним приличествующими случаю любезностями, вдруг спросила без обиняков, не родственник ли он знаменитому писателю. Он вопросительно вздернул брови и ничего не ответил.

Мы оставили мою машину в городе, пересели в его джип (полный привод, одна из последних моделей) и стали взбираться вверх по горе, к деревеньке, где он жил, почти на самой границе со Швейцарией. Мир, который открывался моему взору, был гораздо красивей, чем в моих воспоминаниях. Стройные стволы высоких сосен были окутаны лишайником, контуры гор были мягкими, пушистыми, лишь кое-где из них торчали камни, из-за которых порой выглядывали лани.

Д’Оревильи вел машину и беседу одинаково легко. Любезный, как никогда, он рассказывал, что работы хватает, что он ездит то туда, то сюда, что вот купил-де новый джип, — “Слышишь, как мотор тихо работает, даром что в гору ползем?”. Что даже зимой добирается на нем до самых далеких ферм. “В наших краях работы хватает”, — снова повторил он, поглядывая на меня и топорща усы. Я молчала. Убаюканная теплом внутри машины, разговорчивостью д’Оревильи и его радушием, я начала понемногу приходить в себя. Мой дорогой д’Оревильи был человеком, каких больше нет на свете, — с виду грубоватый и неприветливый, он, как оказалось, умел быть галантным и чутким, когда этого требовали обстоятельства. У меня как будто глаза открылись. До чего же он, оказывается, молод. Как старая монета, которую потерли песком. И кожа совсем молодая, туго обтягивающая лицо.

В долине выпавший недавно снег растаял, но по мере того как мы поднимались, его становилось все больше: сначала он длинными валиками лежал вдоль дороги, потом легкой поземкой покрыл бетон. Когда мы поднялись еще выше, под колесами захрустела тонкая корочка, похожая на сахар. Стояла безлунная ночь. Мы взрезали черноту фарами, а потом она снова смыкалась позади нас в неизменном и чистом соединении черного и белого.

Наконец мы добрались до маленькой сонной деревушки и подъехали к высокому дому из камня и бревен, выделявшемуся на фоне еловых зарослей. Окна светились.

От гаража до дверей мы шли уже по довольно глубокому снегу. Пришлось попрыгать на пороге, постучать ногой об ногу, чтобы его стряхнуть. Д’Оревильи собирался открыть ключом дверь, как вдруг она открылась сама, и на пороге возникла женщина.