Голы и босы - [23]

Чувствуя себя глуповато, поскольку беседа поневоле была односторонней, миссис Рэнсом стала разговаривать со своим бесчувственным мужем, или, вернее, — нашептывать ему что-то на ухо, ведь в палате были и другие больные, так что уголком левого глаза мистер Рэнсом видел слегка припудренный изгиб ее двигающейся из лучших побуждений щеки.

Она говорила ему, что много лет знает о его, как она выразилась, «дурачествах», что ему нечего стыдиться, и что это в конце концов просто секс. Внутри своего кокона мистер Рэнсом силился понять, что значит «стыдиться», он больше не был уверен даже в том, что такое «знать», а уж «секс» было словом и вовсе непостижимым — слова теперь существовали отдельно от своих значений. Из желания проявить чуткость по поводу «дурачеств» мужа миссис Рэнсом почти исчерпала весь известный ей запас слов, обозначающих эмоции; никогда особо не распространявшаяся на эту тему, она вдруг ощутила ограниченность своего словаря. Но ее подгоняла мысль, что мистер Рэнсом, хоть и онемел, но мучается, и, значит, им необходимо поговорить. Поэтому, легко сжимая его вялую руку в своей, она стала шептать ему нечто на языке, которым, как она сейчас поняла, ей лишь предстояло овладеть, чтобы ее больше не могли застать врасплох такого рода обстоятельства.

— Мне трудно подобрать слова, Морис, — начала она. — Нам, тебе и мне, всегда нелегко было общаться, но мы научимся, клянусь тебе. — Прижав губы к его окаменевшему уху, она видит крупным планом жесткие коротенькие седые волоски, которые он регулярно подстригал кривыми ножничками во время своих тайных уединений в запертой на ключ ванной. — Сестры уверяют меня, что ты снова научишься говорить, Морис; я буду учиться вместе с тобой, и мы научимся разговаривать друг с другом.

Слова вихрились вокруг его уха и, неузнанные, текли мимо. Миссис Рэнсом говорила медленно. Так кормят младенца кашкой: после каждой ложки вытирают ротик; вот и миссис Рэнсом освобождала его ухо от засыхающей корки непонятых слов, как от несъеденной кашки. Нужно отдать ей справедливость — она твердо держалась своей линии.

— Я никого не собираюсь осуждать, Морис, кто я такая, чтобы судить других? — И она рассказала ему, как тайком тоже слушала кассету. — Но в будущем, Морис, я думаю, мы будем слушать ее вместе, это станет частью нашего общего освоения супружеских навыков… потому что, в конце концов, дорогой, брак — это выбор поведения, и, чтобы что-то получить от него, нужно что-то в него внести.

Слова катились и катились; еще недавно такая несловоохотливая, миссис Рэнсом теперь владела целым словарем нежности и заботы, щедро вливаемым ею в мужнино ухо. Она говорила о том, что их ожидает впереди, о сексе, который может быть радостным и свободным до самой могилы, она набрасывала контуры будущего, частью которого будет все вышеперечисленное, и, как только он встанет на ноги, они будут сидеть рядом, и это будет лучшее время, потому что они будут касаться друг друга.

— Мы никогда не обнимались, Морис. Мы должны почаще обниматься впредь.

Опутанного разнообразными трубками и подсоединенного к монитору мистера Рэнсома хворого не легче было обнять, чем мистера Рэнсома здравствующего, поэтому миссис Рэнсом удовлетворилась тем, что чмокнула его в руку. Но поделившись с ним своим образом будущего, полного прикосновений, разговоров, совместных действий, она надумала увенчать дело прослушиванием «Cosi». Это может подействовать, надеялась она.

Поэтому очень осторожно, чтобы не сдвинуть с места многочисленные проводки, которые служат отнюдь не вратами удовольствия, миссис Рэнсом бережно надевает наушники ему на голову. Прежде чем сунуть кассету в плеер, она подносит ее к его немигающим глазам.

— «Cosi», — тщательно выговаривает она, и погромче: — Моцарт?

Она нажимает клавишу, следя за неподвижным лицом мужа в ожидании какого-нибудь отклика. Такового нет. Она чуть-чуть прибавляет звук, но — несильно, примерно mezzo forte. Мистер Рэнсом, который слышал слово «Моцарт», но не знает, человек ли это, предмет ли, а может, даже говорящий попугай, внутренне сжимается под валом обрушившихся на него звуков, лишенных всякого образа и смысла и совершенно посторонних ему, как листья на дереве, только на этом его дереве листья превращаются в звуки и кто-то в самой его кроне (это дама Кири) пронзительно визжит. Мешает. Пугает. Оглушает.

Видимо, осознав с ужасом, что Моцарт не помогает, или же не дождавшись какой-либо реакции, она в качестве последнего средства прибавляет звук, и в ушах мистера Рэнсома шум превращается в вибрацию — именно эта вибрация и довершает дело; короче говоря, что-то происходит у него в голове, тончайший мешочек, куда по капле сочится кровь, вдруг лопается, и мистер Рэнсом слышит, что уши его наполняет грохот, куда более громкий и повелительный, чем музыка, какую он когда-либо слышал в жизни; следует короткое andante, он тихо кашляет и умирает.

Миссис Рэнсом не сразу понимает, что помертвевшая рука мужа становится еще мертвее; поглядев на него или даже прикоснувшись к нему, трудно заметить какие-либо изменения. Впрочем, изображение на экране монитора теперь не такое, как раньше, но миссис Рэнсом в экранах мониторов не разбирается. Поскольку Моцарт не помог, она снимает наушники с головы мужа, и только когда она отделяет легкомысленные проводки от жизненноважных, она видит, что экран и впрямь выглядит как-то иначе, чем раньше, и зовет медсестру.