Голубые солдаты - [15]

— Санитар, скорее! — звал Рязанов.

Прибежала медсестра, затем появились два санитара и дежурный врач. Колесов был без сознания. По его лбу катились крупные капли пота. Ему сделали укол, привели в чувство и отправили в операционную. Как мы узнали позже, один из осколков впился в кровеносный сосуд, и, чтобы предотвратить внутреннее кровоизлияние, главный хирург решил оперировать Колесова без промедления.

Операция была тяжелой, длительной. Колесов потерял много крови. Наконец его, бледного, со взмокшими волосами и заострившимся носом, доставили обратно в палату. Прежде всего он попросил сигарету, закурил, а потом уж сказал:

— Эх, яблочко, ну и досталось же мне, братцы.

— Сам виноват, — заметил Бодюков. — Зря вставал.

— Э, нет, не зря! — покачал головой Колесов. — Переполошились медики и сразу от осколков меня избавили. Как говорится, не было бы счастья, так несчастье помогло…

Уже на следующий день он чувствовал себя неплохо и в обед справился с двумя порциями. Бодюков и Рязанов тоже не страдали отсутствием аппетита, а мне что-то не хотелось есть. Пузыри на моих руках и пальцах прорвались. В образовавшихся ранах появилось нагноение. Я приуныл.

Мое угнетенное состояние сразу было замечено Колесовым.

— Что это ты, Валентин батькович, скис? — спросил он.

— С руками плохо… Гноятся, — ответил я.

— Это пройдет! Раз гангрена миновала тебя, значит, считай, руки спасены. Вот попомни мое слово, вместе с нами выпишешься…

Действительно, через несколько дней нагноение исчезло и раны на руках начали затягиваться. Теперь и я вместе со всеми жил думой, как бы поскорее выбраться из госпиталя; Колесов и Рязанов, уже прогуливались на костылях по палате и ежедневно во время обхода врачей требовали, чтобы их скорее отправили в часть. Разумеется, и мы с Бодюковым, как «ходячие», требовали того же.

Как-то вечером к нам пришел комиссар госпиталя — высокий черноволосый мужчина с одной «шпалой» в петлицах. Лицо его было обезображено двумя шрамами, пересекавшими лоб, нос и щеку.

— Жалуется на вас медперсонал, — сказал он, садясь на табурет. — Бунтуете, чуть ли не в бега собрались… Так, что ли?

Вася Рязанов, чуть прихрамывая, подошел к нему без костыля, притопнул раненой ногой.

— Товарищ комиссар, видите? Нога как нога. Чего же меня мариновать здесь? У Бодюкова тоже порядок с рукой.

— Вы что, ходатай Бодюкова? — спросил комиссар.

— Из одной части мы, — объяснил Рязанов, — потому и говорю за себя и за друга.

— И верно, безобразие! — пробасил Колесов. — Надоело мне торчать здесь. Не выпишут — сбегу или пожалуюсь в штаб армии.

— А у меня совсем пустяк, — подал голос и я. — Руки уже работают как часы.

Комиссар молча выслушал нас.

— Признаться, мне не хотелось верить, что у вас так хромает дисциплина, — сказал он наконец. — Но, оказывается, жалобы врачей основательны. И уж кому-кому, а вам, Игнатов, как командиру, никак непростительно вести себя так. Придется вас всех усадить за изучение дисциплинарного устава Красной Армии.

— Вы не думайте, товарищ комиссар, что мы и впрямь несносные, — сказал Колесов. — Ведь мы как считаем: раньше вырвешься отсюда, значит, больше шансов в свою часть вернуться. Там же друзья, товарищи боевые, ну, вроде семья родная. Понимаете?

— Понимаю! — кивнул комиссар. — Я сам больше месяца пролежал в госпитале. До сих пор тоскую по стрелковому батальону, в котором сражался с первых дней войны. Перебросили его на другой участок фронта, а мне, как коммунисту, партия поручила работать здесь, в госпитале. Вот и работаю, выполняю приказ командования и партии.

Когда комиссар ушел, Рязанов сказал:

— Да, видно, не миновать нам распредпункта.

Колесов протестующе замотал головой.

— Нет, братцы, это дело неподходящее. Надо рапорт коллективный писать на имя начальника госпиталя и комиссара. Так, мол, и так, убедительно просим сократить срок нашего пребывания в госпитале и направить каждого, так сказать, по старой принадлежности, то есть в те части, откуда мы поступили на излечение.

Мы все горячо поддержали это предложение. Рапорт был написан, и я как старшой в палате вручил его вечером дежурному врачу для передачи начальству.

Потекли дни ожидания. Несколько раз Колесов порывался отправиться к начальнику госпиталя и потребовать немедленного ответа на рапорт. Мы удерживали его, доказывали, что подобная горячность может испортить все дело, что надо еще потерпеть немного.

— Эх, яблочко, сколько же можно ждать?! — возмущался Колесов.

Да, ждать было невыносимо. Радио ежедневно передавало о напряженных оборонительных боях, которые вели наши войска против гитлеровской орды, а мы были вынуждены сидеть в бездействии.

Прошло две недели.

Однажды утром нас поочередно стали вызывать в перевязочную, на комиссию. Кроме врачей и комиссара, там сидел еще какой-то военный, знаки различия которого не были видны из-за белого халата.

Тщательно осмотрев мои руки, проверив мое сердце и легкие, врачи направили меня к этому военному. Тот поинтересовался, откуда я родом, кто мои родители, чем я занимался до войны и в какой части воевал.

— Это из пятой палаты, — сказал ему комиссар. — Вот их рапорт.