Голубые молнии - [63]
В район станции Буровая вышли к вечеру. Устроились основательно: землянки обложили бревнами, настелили лапник, соорудили печки. Никто не знал, сколько времени займет разведка Буровой.
Майор Орлов записал взводу плюс — десантники действовали уверенно, спокойно и толково.
Грачев довольно улыбался. Орлов удовлетворенно посмеивался в усы. Он уже установил связь с посредниками, находившимися в Буровой, и ждал дальнейших событий.
Через несколько дней обстановка стала проясняться. Первые наблюдения принес Дойников.
— Товарищ гвардии ефрейтор, — доложил он Сосновскому, — сегодня через станцию проследовала дрезина, свернула на ветку, на дрезине офицеры-летчики. Четверо. Капитан и трое лейтенантов.
— Каждую ночь на станцию подаются несколько цистерн. Дважды были платформы с грузом, накрытым брезентом, — сообщил Щукин.
— Что за груз? — спросил Сосновский.
— Визуальным наблюдением. — важно ответил Щукин, — установить характер грузов не удалось.
— Необходимо установить, — озабоченно сказал Сосновский. — Если подойдут ночью, скрытно приблизиться и установить.
— Платформы охраняются, — заметил Щукин. — Может, снять охрану?
— Ни в коем случае! Обнаруживать себя нельзя. Сумейте подползти, подлезть под брезент. Словом, вам видней.
В эту ночь в разведку вышли Щукин, Ручьев и Хворост.
Глава XVII
Мы ползем.
Зимой ночью иной раз светлей, чем днем. Вот сейчас такая ночь! Луна светит вовсю. Кругом белым-бело, и хотя мы в белых маскхалатах, мне все время кажется, что нас видно.
Настроение плохое, а этого подонка Хвороста, который стоит тут рядом, я готов убить.
Вчера лейтенант Грачев отвел меня в сторону и говорит:
— Что ж вы. Ручьев, а я-то на вас рассчитывал…
— А что такое? — всполошился я.
— Были связными, доложили, что вас никто не видел. Так?
— Так, — говорю, а у самого уши начинают гореть — ясно уже, в чем дело.
— Ведь неправду доложили. Видели вас.
— Товарищ гвардии лейтенант… — бормочу.
— Да нет, Ручьев, я ведь формально отсутствую. Ваш же ефрейтор Сосновский ничего не знает. Так что разговор у нас неофициальный, так сказать, дружеский. Просто обидно, что хороший солдат и вдруг такое. Честно говорю, не ожидал. Вы поймите, в боевых условиях к чему это может привести? К уничтожению всей группы, ни больше ни меньше. Свою репутацию спасешь, а товарищей, весь взвод, да и себя заодно, погубите. И учтите, — добавил, — сейчас этого разговора не было.
Махнул рукой и отошел.
Я прямо сквозь землю готов провалиться! Обманул я его доверие. Он-то положился на меня, а я…
И такая злость взяла меня на Хвороста — все из-за этого разгильдяя несчастного!
Подошел к нему, смотрю — убить готов. Улыбается! Толкнул его в снег так, что он на три метра отлетел. «Сволочь!» — говорю. Смотрит на меня, глаза вытаращил, ничего не понимает. «Ты что? Ты что, — бормочет, — с ума сошел? Что пихаешься?»
Ушел. Ей-богу, задушить его мало!
И урок для себя извлек: хочешь товарища выручить — выручай, только не за счет других.
Ползем.
До станции шли недолго. Спрятали лыжи. Подкрались, залегли, наблюдаем. Три вагона стоят на ветке. Закрыты брезентом. Четверо часовых, с каждой стороны по одному. И видно, ребята бдительные, на ходу не спят, посматривают по сторонам. Горят фонари, луна — светло, как днем. Не подойти.
В стороне два офицера с повязками покуривают — посредники.
Лежали час, два. Смена караула. Разводящий подходит, с ним четверо новых. Вот тут-то обнаружился шанс. Разводящий обходит платформы, одного за другим меняет часовых. Но тот, что стоит с обратной стороны, приближается к торцу, чтоб поскорее все закончилось, и ждет. Его сменяют тут же, в двух шагах от торцевого. И новый сразу же идет туда, за вагоны.
Однако секунд двадцать та сторона, к тому же обращенная к лесу, не охраняется. Весь вопрос в том, случайно ли это или у них каждый раз так.
Щукин принимает решение. Обогнем по большой дуге объект, подползем как можно ближе к вагонам, дождемся смены. Если опять повторится та же картина, Щукин проскользнет к вагонам, потом под брезент. Выяснит, что к чему, а во время следующей смены часовых вернется обратно. Предусматриваем всякие запасные варианты.
Осуществляем наш план. Совершаем обход лесом.
Ползем. Ползем к дороге. Приближаемся как можно ближе. До вагонов метров десять. Лежим, ждем. До смены четверть часа.
Наконец слышим, маршируют.
Тихие слова, пауза, команда, опять шаги, опять команда…
Часовой с нашей стороны уходит к торцу и исчезает за вагоном.
В то же мгновение Щукин как кошка бросается вперед и… падает. Он за что-то зацепился ногой, стонет, корчится, хватается за ногу. Часовые ничего не заметили. А посредники углядели — перестали курить, что-то в блокноты записывают.
Как быть?
Прошло уже пять секунд. Тогда вперед бросаюсь я. В три прыжка долетаю до платформы. Еще на бегу определяю, где можно подлезть под брезент, ныряю туда. Замираю.
Только в этот момент понимаю, что я сделал. Вернее, логически обосновываю свои действия. (А? Хорошо звучит!) Потому что все предшествующее, занявшее десять секунд, происходило как бы вне сознания, стихийно.
Теперь я лежу в напряжении, потому что моему телу здесь, под брезентом, отведено место, достаточное разве что для одного моего носа. Слышу, новый часовой неторопливо проходит мимо меня, возвращается, снова проходит. Долетают тихие голоса: часовой заговорил с другим. Пользуюсь этим, чтобы переместиться. Со скоростью улитки проползаю метр и — о радость! — нащупываю углубление. Втягиваюсь в него, всасываюсь, ввинчиваюсь.
