Голубые молнии - [61]

Копылов кивнул головой.

Оставалось десять минут. Лейтенант Грачев вышел к десантникам, бортмеханик вернулся в кабину, Копылов остался один.

Он сидел, нахмурив лоб, вглядываясь в иллюминатор. Полет длился уже три часа. Рассвело. Молочная белизна облаков закрывала зимнее солнце, но белые поля и леса светились под крылом самолета, хорошо просматривались поселки, темные ленты шоссе, тонкие лесенки железной дороги, жучки-машины, ползущие по дорогам.

Уж какой раз Копылов отправлялся на подобный «выход» — сложное, многодневное учение, проводившееся один раз зимой, один раз летом и имевшее целью всесторонне проверить боевую и физическую подготовку солдат. И, мысленно добавил Копылов, морально-волевую. Для молодых солдат в первую очередь морально-волевую.

Он вспомнил такой выход, когда был еще в училище, курсантом. И другой, когда стал офицером. И представлял себя на месте своих солдат. Вот сидят они сейчас там, в холодном чреве самолета, — кто дремлет, кто волнуется, кто, устав от долгого полета, задумался о чем-нибудь своем.

Они, разумеется, слышали от «старичков» об учениях.

Как закаляется сталь? Огнем.

А человеческая воля? Наверное, тоже огнем.

Огонь бывает разный. Не всегда это огонь выстрелов, взрывов, пожаров.

Иногда внутренний, неистребимо и жгуче горит он в сердцах.

Он может быть сначала совсем маленьким. Совсем слабым, подобно спичечной вспышке. Но разгорается все сильней и сильней. И вот уже мощно полыхает, И нельзя его погасить.

Только вместе с жизнью.

Костер тем ярче, чем больше заваливают его сучьями.

Чем больше испытаний выпадает на долю сильного, тем закаленней становится он. Ну, а если слабый… Что ж, слабый огонек костра можно тоже засыпать, навалив на него слишком много.

Конечно, учения не война.

Но и на них закаляются, мужают, зреют солдаты. Чем ближе учение к боевой обстановке, тем скорее солдат превращается в воина.

…Из кабины летчиков торопливо вышел бортмеханик и кивнул Копылову.

Копылов застегнул шлем, уложил в планшет карту, направился к месту выпускающего.

Створки люка быстро открылись. В самолет ворвался шум моторов, ледяной ветер.

Десантники вставали, переминались, поворачивались в затылок друг другу.

Взоры всех были устремлены на три сигнальные лампы, похожие на огромные цветные кнопки.

Зажглась желтая. Выпускающий, лейтенант Грачев, приоткрыл левую дверцу.

Зажглась зеленая лампа, а сирена заревела часто и настойчиво.

Один за другим, со сказочной быстротой, парашютисты посыпались в люк. Последним в потоке, так, чтобы на земле оказаться в середине подразделения, прыгнул Копылов.

В то же мгновение выпускающий открыл правую дверцу, и вниз ринулись десантники второго потока. Наконец прыгнул лейтенант Грачев.

…Белое небо, белые облака, белый снег, белые маскхалаты.

Так и приземлились десантники, почти не различимые и с близкого расстояния.

Прошли минуты с тех пор, как они покинули самолет, и вот уже, сбросив подвесные системы, надев лыжи, они стоят, готовые к выполнению задания.

Цепочкой, в затылок друг другу, ритмично взмахивая палками, лыжники минуют широкую поляну, где приземлился десант, и исчезают в гуще заснеженного ельника…

Взвод двигался бесшумно и быстро, хоть идти было нелегко. Приходилось лавировать между молодых елок, стоявших на пути белыми упрямыми пирамидками, перелезать через упавшие стволы, кое-где просто продираться сквозь податливую, колючую стену.

Шли по целине, проваливаясь. Шли час, два, три. Впереди дозор, позади майор Орлов и лейтенант Грачев.

Наконец остановились на привал.

Кипятили чай, открывали консервы, закуривали.

Случилось так, что Хворост и Ручьев оказались связными. Быстро и бесшумно двигались они по снежной целине. Несмотря на свою силу, Ручьев чувствовал усталость. Сначала возбуждение, новизна, любопытство заглушали все. Но долгий, однообразный марш, окружающая белизна словно укачал и его, идти становилось все трудней, двигать руками все тяжелее.

— Стой! — неожиданно сказал Хворост и воткнул палки в снег.

— Что такое? — насторожился Ручьев, вглядываясь в окружающий лес.

— Ничего, — Хворост начал стягивать варежки, — перекур. Ты не устал?

— Устал.

— Меня ноги не держат. Нет, я ничего не говорю — учение вещь нужная. Но надо и меру знать…

— Тяжело в ученье — легко в бою, — усмехнулся Ручьев.

— Ерунда! Ты читал о возможностях человека? Какой-нибудь доходяга, который в обычное время еле ложку ко рту поднимает, в исключительных обстоятельствах может поднять паровоз!

— Уж паровоз!

— Ну не паровоз, это так — гипербола, а сто килограммов. В состоянии ярости, страха, отчаяния…

— Ну что ты мне эти прописные истины читаешь, — Ручьев махнул рукой. — это же общеизвестно. При чем тут учения?

— А при том… — Хворост наконец стащил с рук варежки и надел их на палки, — при том, что на учениях я, может, и никак себя не проявлю, а в бою уничтожу целый взвод противника!

— Батальон!

— А может, и батальон. Так что́ мне дадут твои учения? Да ничего не дадут. Ты мне подавай настоящий бой, уж там я покажу…

— Зад покажешь, удирая, — презрительно фыркнул Ручьев, — Как ты будешь воевать, если заранее не научишься?

— Я учусь! Я учусь. Что, я плохо стреляю или с парашютом боюсь прыгать? С первого раза, между прочим, прыгнул, не в пример некоторым. О другом речь. Прыгать умею, так зачем на учении в воду сигать? Придется в бою, не беспокойся, сумею. То же и лыжи — хожу ведь неплохо. На десятке из пятидесяти минут вылезаю. Так зачем переть сто километров? Придется, в бою и тысячу пройду! Эх, про пустить бы сейчас сто граммов, — мечтательно вздохнул он.