Голубые луга - [33]

— Грамм триста будет.

— Триста граммов! — вскричал Федя и тоже понянчил кору на руке.

— Не будет, что ли? — спросила Оксана.

— Может, и будет, — упавшим голосом согласился Федя. Его блестящий план двойной помощи — фронту и тылу — разлетелся в пух и прах.

Появился Горбунов. Увидал плоды труда, но на смех ребят не поднял, обрадовался даже.

— Честное слово, хлопчики, вы — молодцы! А ты, Оксана, в маму работница! Мне этот бересклет во сне снится, кажется, уж лучше с самого бы кожу драли…

Забрал кору, корневища опустил в воду, ушел в дом и вынес полуметровую квадратную плиту подсолнечного жмыха.

— Вас четверо, как раз поровну разделите.

Попрощались мальчишки с Оксаной, пошли домой.

Пальцы у Феди ныли, но было ему все-таки хорошо. Пусть маленькая вышла польза, но все-таки польза.

— Хороший жмышок, жирный! — похвалил Яшка. — Моим карапузам — праздник.

Федя разломил свой кусок пополам и половину отдал Яшке.

— Возьми.

— Ну уж нет, — сказал Яшка. — Этот жмых мы честным трудом заработали. Его грех раздавать.

— А я не раздаю — делюсь, — сказал Федя.

— И я тоже, — разломил свой кусок жмыха Кук. — Нам с мамой и половины вполне достаточно.

— Ладно, ребята! Спасибо! Вернется с войны отец — пир на весь мир устроим!

Глава восьмая

1

На бревне, у ворот, сидели и курили отцовские лесники: мужиков, с Горбуновым, трое, остальные — женщины. Мужики в форменных, довоенных еще, фуражках, женщины в платках.

«На собрание приехали! — возмутился Федя. — Как им только не стыдно в платках в район приезжать?» Самому Феде было стыдно. Отчего это женщины форму носить не любят? Приказывай им, не приказывай. Он мог бы пройти в дом через парадное, но пошел двором, мимо лесников: узнают его или не узнают. В других лесничествах узнавали: «Вылитый отец!»

Феде нравилось быть похожим на отца. Отца все хвалили, называли добрым. Ругали его одни хапуги: сам воровать не умеет и другим не дает.

— А ведь это старший сынок лесничего! — подскочил с бревна, срывая фуражечку, пожилой, но очень проворный человек.

Волос у него как бы и не было, а был тонкий, тоньше паутины, пушок, бесцветный, клочковатый. Припадая на правую ногу, лесник открыл перед Федей калитку и затараторил:

— А я тебя, милый, жду. Тебя, тебя! Вот именно. Погляди-ка, милый, чего раздобыл, памятуя, что у лесничего нашего лесничок подрастает.

— Нам по ежику дядя Митрофан Митрофаныч привез! — кинулись к Феде Милка и Феликс. — А тебе — лисенка!

— Лисенка! Вот именно! — заулыбался Митрофан Митрофаныч и, забегая перед Федей, манил его изуродованной, без указательного пальца рукой.

В глубине двора, в клетке из досок, билось рыжее пламя. Бабка Вера была тут как тут, губки поджаты, глазки умные.

— Всех кур передушит!

— Огневка! — прошептал Федя, садясь на землю возле клетки.

— Огонь! Живой огонь! Гляди, руку не сунь! — предупредил Митрофан Митрофаныч, и Федя опять увидал, что у лесника нет указательного пальца.

«На войне был», — подумал Федя уважительно.

— Спасибо вам! — сказал он. — Вы не беспокойтесь за него. Я его буду любить.

— Мы кормили лисенка, не ест, а наши ежики едят! — похвастала Милка.

— Не едят, а молоко пьют, — уточнил Феликс.

— Молоко для них настоящая еда, — заупрямилась Милка. — Есть существа, которые едят, а есть, которые только пьют.

— Хе-хе! — в кулак хохотнул Митрофан Митрофаныч. — Беда с вами, с ребятами! Ну, играйте, а нам пора речи слушать. Вон хозяин из конторы вышел.

Отец отворил калитку и позвал лесников во двор.

— Федя, — сказал он, — возьми ребят и ступайте домой. С лисенком еще наиграешься. У нас производственное совещание. В конторе и тесно, и душно.

— Папа! — взмолился Феликс.

— Потом, потом! — и заулыбался мимо ребят. — О, как вам идет наша лесная фуражка!

Это было сказано подошедшей Цуриной жене.

— Лесник — высший класс! — прохрипел тотчас Горбунов.

Лесники рассаживались на досках, на телегах, отец слегка нахмурился, голос у него загустел:

— Итак, товарищи, обсудим наши показатели за третий квартал.

Федя на цыпочках взошел на крыльцо и скорей домой: поесть и бежать трезвонить о лисенке. Только вот кому первому рассказать? Оксане, кому же еще?

— Федя! — сказала мама. — Митрофан Митрофаныч жмых привез. Чудесный жмых, почти халва. Но — не просить! Получите после обеда.

«Оксану угощу», — обрадовался Федя.

На обед прибежала из столовой тетя Люся.

— На полчасика отпросилась. Евгения! Милка, мама Вера! Глядите.

Она спрятала руки за спину, а потом и выставила правую напоказ.

С толстенького теткиного мизинца трепетало синее прекрасное сияние.

— Бриллиант чистой воды! — бабка Вера схватилась за сердце и села на Федин стул-пенек. — Домá имела, мельницу, золото, а вот бриллиантов — не было… Люська, какая же ты удачливая.

— Мамка, не пропадем! Офицерик один, из десантников, — загнал. Пять бутылок, дьявол, запросил.

— Ой, Люська! — ахнула Евгения Анатольевна. — Смотри, попадешься.

— Волков бояться, сестрица, в лес не ходить. Пять бутылок — дело, конечно, рисковое, но перстенек стоит риска. Где долью, где не долью… За две недели обернусь. Так-то, сестренка! Кто хочет жить, тот рискует… Одна кручина, пальцы толсты, на мизинец едва налез.