Он стиснул зубы и взбежал по лестнице в трактир. Но волнистый нос исчез. Из-за стойки с ужасным любопытством глядела пышная, напудренная Раиса, и ротик ее, как ниточка, усмехался многозначительно. Буженинов схватился за стойку и спросил (на следствии Раиса показывала: «Заревел на меня, вращая глазами»):
— Был здесь Утевкин?
Раиса ответила, что «почем она знает, посетителей много».
— Врете! Это он, я знаю…
— Вы, гражданин, полегче кричите.
Но Буженинов уже опять стоял на площади под мглистым раскаленным солнцем. Оглядывался. По горячей пыли бродили только сонные куры. Раиса видела, как он поднял кулаки к вискам и так, сжимая голову, зашагал к речке.
К вечеру его видели в лугах, сидящим на кургане. Там он и остался на ночь.
ИЗ ОПРОСА НАДЕЖДЫ ИВАНОВНЫ
Следователь. Почему Буженинов был убежден, что ворота вымазал Утевкин и что им же брошен камень в переулке Марата?
Надя. Не знаю.
Следователь. А вы уверены, что это сделал Утевкин?
Надя. Кому же еще? Конечно он.
Следователь. Какая была цель? Утевкин ревновал вас, что ли?
Надя. И это отчасти. Да ревновал.
Следователь. Какие же у него были основания ревновать вас именно к Буженинову?
Надя. Над ним шутили… Александр Иванович (Жигалев) говорил мне как-то, что встретил Утевкина и смеялся над ним, будто Утевкин остался с носом… Я тогда рассердилась, но Жигалев успокоил, что всё это только шутки…
Следователь. Жигалев, говоря Утевкину «с носом», имел в виду Буженинова, не себя, конечно?
Надя. Да.
Следователь. Стало быть, Утевкин был убежден, что вы живете с Бужениновым?
Надя. Я ни с кем не жила.
. . . . . . . . .
Следователь. Прошлое ваше показание было несколько иное.
Надя. Я ничего не знаю… Не помню… У меня все смешалось…
Следователь. Буженинов имел обыкновение носить при себе спички?
Надя. Нет, он не курил.
Следователь. Вы можете указать, каким образом у Буженинова третьего июля оказались спички?
Надя. Когда он побежал — он схватил их с буфета.
Следователь. Вы это видели и помните, как он схватил спички? Это очень важный пункт в показаниях.
Надя. Да, да вспоминаю… Дело в том, что, когда у нас испачкали ворота, на другой день, — мне было очень тяжело, — я пошла к Масловым. По дороге встречаю его… Глаза белые, ну весь — ужасный. Подошел ко мне: «Ты куда?» — «Тебе какое дело, иду к подруге». Он: «Я им отомщу, я этот городишко сожгу…» И кулаком погрозил. Так что, когда он схватил спички, я вспомнила угрозу…
Следователь. Куда он пошел после этого?
Надя. Домой, Матрена подала ему щей. Рассказывала: он съел две ложки и не то задумался, не то заснул у стола. Потом пошел ко мне в комнату и рассматривал мою фотографию, лег даже на постель, но сейчас же вскочил и ушел.
Следователь. Это было в вечер убийства?
Надя. Да.
Следователь. Затем вы его видели, когда он вбежал, показывая окровавленные руки, и тогда же схватил спички?
Надя. Нет, не сейчас же… Я забыла…
Повышенное настроение, напряженная работа, сборы в Москву — оказались чистым обманом.
Все его тощее тело, все помыслы жаждали Надю. Буженинов просыпался на заре с оглушающей затаенной радостью. Весь день за работой радость пенилась в нем и была так велика, так опьяняюща, что даже разговор, подслушанный в саду у Масловых, утонул в ней пылинкой. Какие мелочи! Ну не любит — полюбит… Надя — еще не жившая, не раскрытая, ей еще не время.
По всей этой фантастике мазнули дегтем матерное слово. Он не сразу понял весь чудовищный смысл дегтя на воротах. Ночью в лугах, на скошенном кургане, охватив голову, опущенную в колени, он глядел закрытыми глазами на вереницы дней своей жизни. В нем поднималась обида, злая горечь, мщение.
Утром, возвращаясь из лугов, он увидел Надю у сада Масловых. Она показалась ему маленькой, пронзительно жалкой, — припухшие синие глазки! Он сильно взял ее за руку и зарычал, что отомстит. Она не поняла, испугалась.
Дома, перед тарелкой со щами, он думал о мщении. Мысли обрывались было слишком много передумано за ночь. Он пошел к матери, но она скучно похрапывала в духоте с занавешенным окошком. Тогда, как вор, он прокрался в Надину комнату, схватил ее фотографию с комода, и в нем все сотряслось. Он даже прилег на минуту, но сейчас же вскочил и вышел из дома. Военным движением подтянул пояс. Теперь он был спокоен. Оперативное задание дано, мысли работали по рельсам: точно, ясно.
В переулке Марата он перелез через забор и пошел по пустырю, заросшему между ямами и кучами щебня высокой лебедой. Он пересек едва заметную в бурьяне тропинку, сказал: «Ага», — и свернул по ней к развалинам кирпичного сарая.
Было уже темно. Лунная ночь еще не начиналась. Буженинов обогнул развалины и шагах в пятидесяти увидел два освещенных окошка деревянного домика, выходившего задом на пустырь. Свет падал на кучу щебня, ржавого мусора, битой посуды. Буженинов обогнул ее и в окне увидел Утевкина, набивавшего папиросы, — видимо, он куда-то спешил. Он был в фуражке с чиновничьим околышем, без кокарды и с парусиновым верхом. Губы его, помогавшие набиванию папирос, улыбались под волнистым большим носом, с угла на угол ходила самодовольная усмешка.
Утевкин ловко заворачивал кончики набитых папирос, укладывая их в портсигар, последнюю закурил от лампы, поправил фуражку, взял тросточку со стола, взмахнул ею и дунул в пузырь лампы.
