Голубые эшелоны - [45]

Обезоруженные стражники поплелись обратно, опустив головы, украшенные синяками и шишками.

— Кто еще приехал? — спросил Александр брата, с торжеством надев на себя шашку пристава.

— Василь Шайба, — ответил Иван, растирая помятые бока.

Шайба, работавший когда-то вместе с Александром на заводе, уже протягивал ему руку.

— Что же ты нас в штыки встречаешь?

— Это они, видно, не знали, как нам оружие отдать, — смеялся в толпе Григорий. — Теперь пусть товарищи рабочие отдохнут с дороги, а мы еще кое-кого оповестим, они тоже хотят послушать.

Тут же договорились провести сходку на следующий день, чтобы успеть оповестить и другие села.

На другой день все улицы Макарова Яра была запружены подводами и людьми, съехавшимися из Суходола, Подгорной, Новобожедаровки и Хрящевской. Площадь перед волостью кипела, как ярмарка. Но дубовые ворота усадьбы Ильенкова были на запоре, только из окон дома выглядывали испуганные лица. Под окнами ходил часовой с дробовиком за плечами, поставленный сюда Александром. Часовые были выставлены и за околицей села.

Сходка началась после обеда. На крыльцо волостного правления вышел старшина, а за ним Григорий, Александр и двое луганских рабочих, которые приехали на велосипедах… Старшина беспомощно поглядывал на людей, как бы пытаясь сказать: «Вы сами видите, как я хочу говорить, — принуждают», но Александр подтолкнул его локтем, и он выкрикнул:

— Теперь я вижу, чья возьмет! Может, не сегодня и не завтра, а землица таки вернется к нам. Заскучали мы по ней, люди милые, ой, заскучали, детки! Спасибо вам, что наставили нас на путь истины.

Говорили до самого вечера, до хрипоты, и каждый махал кулаками в сторону усадьбы, где притаились Ильенков с Филатовым.

— И я так думаю, — сказал под конец Григорий, — оставить надо помещику столько земли, сколько он сам выкосит, а его барыне столько коров, сколько сама выдоит. Остальное отобрать — и точка, как говорит Яковлевич. — Александр наклонился к нему и что-то прошептал. — И еще вот что, — добавил Григорий, — нынче же забрать из усадьбы всех наемных рабочих, батраков и всю прислугу. Пусть паны сами на себя работают.

Волна удовлетворения, смеха и острых шуток покатилась от крыльца во все концы площади. Каждый представлял себе круглого, как арбуз, одутловатого лицом Ильенкова с косой в поле, а его жену с подойником возле коровы, и снова хватались за животы. На такое зрелище стоило посмотреть, и поэтому наутро, когда возобновилась сходка, народу на площади не уменьшилось, а даже прибавилось.

В усадьбе никого уже не осталось из батраков, и из длинных свинарников доносилось голодное хрюканье свиней, лошади вытаптывали посевы, коровы мычали, а пан Ильенков, разморенный духотой и страхом, задыхался на веранде от злости.

В полдень на сходку пришел из усадьбы Филатов, одетый в форму земского начальника. Насупив брови, он окинул злым взглядом организаторов сходки и бледного от страха старшину и тоном, каким привык обычно разговаривать с крестьянами, коротко спросил:

— Что это, бунт?

— Нет, господин земский начальник, — ответил Александр, подмигивая окружающим. — Мы совещаемся тут, что с вами сделать.

— Посадить в каталажку, в арестантскую! — крикнули из толпы. — Туда, куда нас сажал, чтобы знал, как пороть мужиков.

— Я пришел от господина Ильенкова, — сразу переменил тон Филатов: перед ним было море рассерженных голов. — Я пришел сказать, что помещик требует вернуть хотя бы часть наемных рабочих.

Но Филатову не дали закончить и под общий крик отвели в арестантскую. Старшина мелко крестил лоб и то и дело пил из ведра воду.

Один за другим снова выходили на крыльцо крестьяне и рассказывали о своем бедственном положении. У пана были бескрайние поля, табуны коней, стада свиней, он платил гроши наемным рабочим, а за аренду одной десятины сдирал по двадцать пять рублей. И если крестьянин не мог заплатить и пану, и за подати, земский распродавал с торгов последние его пожитки.

— Пусть он об этом послушает, — сказал Александр.

Земского снова вывели на крыльцо. Он стоял, понурившись, а на его голову, как камни с неба, сыпались проклятия и укоры. Потом кто-то предложил его разжаловать — пусть снимает форму. Филатов скривил губы и молча снял с себя белый китель и фуражку с гербом. Но этим собрание не удовольствовалось: он должен отречься навсегда от своей позорной службы. Филатов закусил до крови нижнюю губу и молчал. На площади тоже наступила могильная тишина. Только слышно было, как где-то на соседнем дворе пищали цыплята. Наконец земский начальник едва слышно проговорил:

— Хорошо, я отрекаюсь.

— Честное слово? — спросил, обрадовавшись, Александр. — Значит, точка. Можно поверить на слово?

— Я дворянин, этого достаточно, — с обидой ответил Филатов.

На площади воцарилось такое веселье, как будто люди неожиданно самым лучшим образом решили все дела.

— Думаю, теперь можно вам передохнуть, — также повеселев, сказав Филатов, нагнувшись к Александру, — ведь такая жара! Пойдемте ко мне, пообедаем, искупаемся и разрешим остальные вопросы без ссоры.

Александр так и подскочил.

— Мы тебя и тут выкупаем! Слышите, — обратился он уже к собранию, — барин хочет меня подкупить.