Голубые эшелоны - [117]

— Так, — и шагнул к выходу.

Не сходя с места, я спокойным голосом проговорил:

— А может, тут побеседуем? — Невольно почувствовал раздражение и… зависть. Такая выдержка, такое самообладание! Среди солдат он тоже пользовался гораздо большим уважением, чем любой из командиров. Ведь это по его подсказке во время пробной стрельбы на полигоне, в присутствии английского военного атташе, солдаты вывесили на батарее красный плакат с надписью:

«Долой Временное правительство! Долой Милюкова! Вся власть Советам!»

И в довершение всего никто на батарее не ответил на приветствие английского полковника. А ведь перед этим командир батареи объяснял, что орудия системы «виккерс» привезены из Англии и что нужно приветствовать гостя хотя бы из дипломатических соображений.

Послушались, как видно, Натуры, а не командира.

Вскоре после этого я проведал, что несколько солдат, которыми командует Натура, давно уже агитируют против Временного правительства. Этим они могли бы и со мной поделиться. Хотя разговоры о том, будто Ленина немцы пропустили в Россию в своих целях, тревожили и меня, но Временное правительство и для меня не было идеалом, как, впрочем, и Совет рабочих и солдатских депутатов. Дальше шел такой туман, что я и не старался проникнуть вглубь, но Натура и его единомышленники не пожелали склонить меня на свою сторону. Офицер, мол. А поинтересовались хотя бы, почему я стал офицером? Ведь я совсем не хотел этой войны и был уверен, что, пока закончу ускоренный выпуск военного училища, война уже окажется в прошлом. Не моя вина, что так не произошло! Ну, а не пошел бы в артиллерийское училище, все равно мобилизовали бы в армию, только на шесть месяцев раньше. Сразу же по окончании землемерного училища. Теперь на меня надели золотые погоны с тремя звездочками, но разве я и мои товарищи относятся к солдатам так же, как кадровый капитан Трусов? Я даже намекал, что откровенность со мной солдатам не повредит. А что они ответили? «От откровенности с господами офицерами у солдат бока болят». Это все больше и больше раздражало меня, и я уже чувствовал, что ненавижу Натуру.

А теперь он в моих руках. Наставив фонарик, как рогатку против медведя, я сказал:

— Ну-с, любезный, домой захотелось?

Натуру, должно быть, это обидело, он хотел выпрямиться, гулко стукнулся теменем о потолок.

— Разве не пора?

— Хотели один, а тут целых два. Чем же это вы? Наганчиком или из винтовки?

Из окровавленной сорочки начала сочиться кровь. Натура опустил гимнастерку и обмотал ее вокруг красного комочка.

— Потом посмотрите, а сейчас пропустите меня в госпиталь! — И он, как вол, головой вперед двинулся на меня.

— Вы арестованы!

— Знаю!

— Ваше оружие?

— На батарее.

— То, что при вас?

— Никакого оружия тут у меня не было!

Я растерялся, В голосе Натуры не слышалось никакой фальши. Я посветил фонариком по землянке, — кроме четырех гильз, ключа и огарка, ничего не было. Даже будь у Натуры оружие, он не успел бы его спрятать. На земляной лежанке отблескивал еще развернутый капсюль.

— Что вы тут делали? — спросил я растерянно.

— Капсюли откручивал.

— Для чего?

— Для бомб. Революцию голыми руками, господин поручик, даже такими, как мои, не сделаешь. — И Натура поднес прямо к лицу мне растопыренную пятерню, точно собирался раздавить в ней мою голову.

Я инстинктивно отшатнулся. Тогда Натура перешагнул порог и выпрямился во весь рост.

— Ну, зовите караул, или как?

Я и на этот раз почувствовал себя маленьким перед ним. Поганенькое чувство обиды зашевелилось где-то в глубине души, но я сдавил его, как паршивого щенка, и, сердясь сам на себя, сказал, отвернувшись:

— А это уж от нас обоих будет зависеть, когда вызвать караул. Ступайте в околоток, а там увидим! — И я ушел в темную ночь, отмечая след только малиновым звоном савельевских шпор.

Теперь я по глазам Натуры увидел, что он вспомнил ту ночь в землянке, с четырьмя гильзами на полу и с окровавленной рукой, как вспомнил ее до мельчайших подробностей и я. Спросил:

— В судьи меня?

— Да, в судьи!

— За два пальца?

Натура наморщил лоб:

— Может, и за пальцы, товарищ! — И невольно взглянул на свою искалеченную руку.

ВО ВРАЖЕСКОМ СТАНЕ

Петра Тишу я знал, как самого себя: вместе росли, вместе учились в школе, вместе отбывали и воинскую службу в артиллерийском дивизионе, который принимал участие в наступлении Керенского. Потом наступали немцы, и нам пришлось взорвать все свои орудия.

Дивизион оттянули в тыл для переформирования. Так мы очутились в Конотопе, на Черниговщине. Солдат разместили в бараках, командиры поселились в самом городе.

То, что затем произошло с Тишей, было для меня полнейшей неожиданностью.

С каждым днем фронт все больше разваливался. Противник все легче продвигался вперед, потому что реакционные генералы российской армии — Корнилов, Каледин, Краснов, Деникин — накапливали силы для борьбы уже не с немцами, а с революцией. К Киеву, под желто-голубое знамя, стягивались украинские воинские части, изгонялись части с трехцветным знаменем. А там появился и гетман.

Обычно мы приезжали в казарму около десяти часов утра, но в этот день ординарцы подали лошадей, едва начало рассветать. Они были чем-то встревожены.