Голубые дьяволы - [63]

— Как он, а?

— Потом, потом, — махнул рукой Левицкий, словно отгоняя от себя образ веснушчатого, с большими облупленными ушами подростка, лежащего с пробитой головой в кювете узкоколейной дороги.

* * *

Ночь. Тишина, тревожная, гнетущая. Лишь уныло прокричит в лесной чаще удод, да под размытым берегом Терека хлюпнет волна, и снова тихо. Ни огонька вокруг, только звезды в черном небе да сизый глазок горящей папиросы в сложенной ковшиком ладони лейтенанта Куличенко. Прикрываясь плащпалаткой, он затягивается табачным дымом раз–другой, затем плюет на окурок и старательно втоптывает его в непросохшую после дождя землю.

— Вроде на душе легче стало, — шепчет он Миньке, словно оправдываясь перед ним в своей дурной привычке. — Не забыл сигналы?

— Не, — шепчет в ответ Минька, поеживаясь от речной сырости. — Два длинных — один короткий, мы же азбуку Морзе в школе учили. Я только быстро не могу.

— Как сможешь, так и ладно, не перепутай только. Держи фонарик.

Минька сжал в руке четырехугольную коробку электрического фонаря и стал спускаться вслед за разведчиком по обрывистому берегу к хлюпающей в древесных корнях воде. На ней тихонько покачивался каюк. На корме кто–то сидел.

— Егорыч! — позвал шепотом Куличенко. — Принимай пассажира. Да не утопи смотри.

— Тут как бы самому не утопнуть, — отозвался тоже шепотом названный Егорычем. — Темно, хоть глаз выколи…

— Ничего, Егорыч, ты только поосторожней.

— Не впервые, чать.

Куличенко притянул к себе мальчишку, крепко стиснул сильными руками:

— Ну, давай прощаться, казак.

Затем передал его своим товарищам.

— Если что, ныряй сразу в воду, — пробурчал ему в ухо Зайцев.

— Ну, а если придется снова обслуживать немцев по кулинарной части, постарайся захватить термосок с украинским борщом или с галушками, — потряс ему руку Колесников.

На этот раз Минька не обиделся. Он осторожно ступил в лодку и, присев, вытаращился на бородатое лицо кормчего.

— Держись за борта и не шебуршись, — приказал бородач и оттолкнулся шестом от берега. За бортом лодки зажурчала вода. Взмах–толчок, взмах — толчок. Все дальше уходит черное кружево правобережных дубов, все ближе надвигается серое пятно левобережной отмели. Хоть бы не заметили немецкие сторожевые посты. «Фр–р–р–р!» — из кустов недалекого отсюда острова Коска с фазаньим шумом взлетела в небо ракета. И сразу стало светло, как в полнолуние, и даже светлее.

— Ах ты, язви твою в чешую! — вздохнул кормчий, пригибаясь к Минькиному лицу, в мертвенном свете ракеты хорошо видна его седая борода и торчащая из нее короткая трубка. — Господи! Пронеси и помилуй…

Нет, не пронесло. В том месте, откуда выпорхнул ярко–желтый «фазан», взлаял пулемет, словно собака, упустившая из–под носа скрадываемую птицу. «Цвынь!» — свистнула синицей у Минькиного уха пуля.

— Сигай! — прохрипел старик, упираясь шестом в речное дно. — Да шустрее, язви твою…

Минька послушно перевалился через борт. «Если что, ныряй сразу в воду», — припомнил напутствие Зайцева, пытаясь достать ногами дно. Здесь был перекат, он знал это. Когда в легких кончился воздух и он вынырнул на поверхность, над рекой по–прежнему висела кромешная тьма.

— Дедуш! — вполголоса позвал Минька, выбираясь на отмель.

Ни звука в ответ.

— Дедуш! — снова позвал Минька.

Словно в ответ, донеслись с Коски немецкие голоса, и тотчас прошуршала в воздухе еще одна ракета. Минька прижался к мокрой гальке, вглядываясь в бледно–зеленую речную даль: каюка на воде не было.

Глава восемнадцатая

Вопреки опасениям Миньки мать встретила его на этот раз без брани и тумаков, даже полотенцем не хлестнула по мокрой спине.

— Уж думала и не увижу тебя больше, — проговорила она дрожащим голосом и, обняв своего «непутевого», залилась горючими слезами.

У Миньки перехватило горло: уж лучше бы ругалась, чем вот так.

— Не надо, мам, — попросил он хрипло и ткнулся лбом в материнское плечо. — Я же не виноват, что меня немцы на тот берег угнали, — и он вкратце рассказал, как снова повстречался с проклятым поваром и что из этого вышло.

— Господи, боже мой! — ахнула родительница. — Чего ж ты доси стоишь мокрый?

Она бросилась к сундуку, выхватила из–под тяжелой крышки отцовы штаны и рубаху. Затем метнулась к печке, привычно ткнула в черный зев обгорелым ухватом, нащупывая там чугунок со щами.

— Голодный, небось, садись за стол.

Сама уселась напротив и не сводила с почерневшего от усталости лица сына сострадательных глаз.

— Невжли в самой Вознесеновке был? — удивлялась она, слушая сбивчивый рассказ сына, и предупреждающе поднимала палец: — Гляди, не говори про то никому.

— Я скажу, что в станице у тетки Антонеи жил.

— Вот–вот, — согласно кивала головой мать. — Мол, боялся повара, потому так долго домой не приходил. А немцы чисто крысы голодные, тащут все подряд. Не дай бог, кукурузу выгребут из кладовки, что тогда есть будем? У деда Макковея последнюю курицу седни забрали. Охо–хо! Грехи наши тяжкие. Недаром сказано в библии: «Придет с востока нечистое племя…»

— С запада, мам, — поправил ее старший сын.

— Что — с запада? — не поняла мать.

— Нечистое племя, говорю, с запада прет, — усмехнулся Минька, — фашисты, то есть.