Голубые дьяволы - [53]

Глава шестнадцатая

К удивлению командира корпуса, плененный разведчиками командир саперного батальона Вильгельм Шульц оказался довольно откровенным собеседником.

— Почему ваши войска не стали форсировать Терек? — спросил Рослый.

— У нас не было в достатке горючего, господин генерал. Тылы отстали, ждали сосредоточения.

Командир корпуса, выслушав переводчика, едва удержался от усмешки: однако, не все гитлеровцы встают в позу преданных фюреру фанатиков, презирающих врага и смерть.

— Когда начнете форсировать Терек?

Подполковник в замешательстве вытер ладонью взмокшую плешь, но, вспомнив, что стоит перед генералом, тотчас вытянул руки по швам:

— Сегодня ночью, господин генерал.

— Вы в этом вполне уверены?

Пленный еще больше выпятил круглый живот. Уверен ли он, когда командующий 1‑й танковой армии генерал–полковник фон Клейст самолично приказал ему на военном совете обеспечить переправу войск в районе станицы Павлодольской и получить за это «железный крест»? «Господа! — сказал в тот день командующий, пользующийся благосклонностью самого Гитлера за энергию и верность национал–социалистской идее, — поезд войны движется строго по расписанию. Второго сентября наши доблестные войска форсируют Терек и овладеют Вознесенской. Предупреждаю, господа, что нарушение графика наступления я буду расценивать как тяжкое военное преступление. Баку должен быть взят не позднее двадцать пятого сентября. Этого требуют от нас нация и фюрер. Хайль Гитлер!»

— Наши солдаты знают, что если мы возьмем нефть, русские проиграют войну, — продолжал говорить пленный. — До конца войны осталось триста километров.

— Вы так думаете? — посмотрел в глаза пленному командир корпуса.

— Так думает наш командующий, господин генерал, — отвел глаза в сторону толстяк–подполковник.

Задав еще несколько вопросов о численности и расположении главных ударных сил противника, командир корпуса приказал адъютанту увести пленного и обратился к сидящему рядом начальнику штаба, который что–то записывал в блокнот.

— Давай немцу немного попортим настроение.

— Каким образом?

— Звякнем Красовскому, пусть пройдет артиллерией по городской роще и острову.

— Давай, — согласился начальник штаба.

* * *

Командир орудия младший сержант Аймалетдинов пришивал к гимнастерке свежий подворотничок. Его подчиненный рядовой Абдрассулин сушил на станине орудия портянки. Командир батареи лейтенант Цаликов, уроженец города Орджоникидзе, сидел на зарядном ящике и читал армейскую газету. От него по выгоревшей от солнца траве протянулась длинная, тощая тень — дело идет к вечеру.

— Что–то давно из дому письма нету, — подумал вслух Аймалетдинов и, вздохнув, затянул на родном татарском языке песню:

Ак иделнян артларында

калдырдыц минегеня…

Голос певца без претензии на мировую славу, но в черных глазах его земляка. Абдрассулина отразилось такое сильное чувство, словно услышал он самого Утесова. Он поспешно прокашлялся и подхватил песню.

Командир батареи отложил газету, с усмешкой взглянул на подчиненных.

— Что это вы бормочете? — спросил он.

— Очин кароший песня поем, — ответил Абдрассулин, — про любов.

— Вот бы не подумал, — удивился лейтенант.

— Э, товарищ гвардии лейтенант, — весело прищурился Аймалетдинов. — Я когда не знал русский язык, тоже над ним смеялся: почак — ножиком называется, башка — головой. Дедушка мой очень серчал на меня за это. «Каждый язык по–своему хорош», — говорил он. А еще говорил: «Сколько знаешь ты языков, столько раз ты человек». Очень мудрый был.

— О чем же ты пел, Зинаид? — спросил Цаликов.

— Это не я — девушка поет о своем любимом. Примерно будет так:

За морями–океанами

оставил одну меня,

на правый локоть склоняюсь,

все думаю про тебя.

— А ты о чем пел, Вядут? — повернул Цаликов горбоносое лицо к Абдрассулину.

Тот поднял еще выше и без того несимметричную, широкую бровь и охотно перевел свой куплет:

Я, как алый цветок,

росла в мой родной край.

Еще бы шибко–шибко расцвел,

если б вернуться домой.

— Правда, хорошая песня, — похвалил командир батареи, — перевод только не очень чтобы… теперь мою песню послушайте.

— «Мæ иунæг уарзон, германы хæсты», — затянул лейтенант–осетин заунывным голосом, и оба татарина засмеялись.

— Ну, чего заржали, как лошади? — прервал пение солист.

— Где же в ней про любовь, товарищ гвардии лейтенант? — спросил, вытирая выступившие на глазах слезы, Аймалетдинов. — Одни германские хвосты какие–то…

— Ничего вы, братцы мои, не смыслите в искусстве, — сморщился в притворном отчаяньи командир батареи, — «Мой любимый, единственный на германской войне», — поет осетинка о своем женихе, поняли? Это вам не «жирлярдя». Эй, Мельниченко! — крикнул он улыбающемуся в сторонке воспитаннику.

— Слушаю, товарищ гвардии лейтенант, — встал по стойке «смирно» Мельниченко.

— Какая твоя любимая песня?

— «Катюша», товарищ гвардии лейтенант, — широко улыбнулся юный артиллерист.

— Вот это песня, — вскочил с зарядного ящика Цаликов и, поправив ремень на гимнастерке, запел сильным и красивым голосом:

…Выходила, песню заводила

про степного, сизого орла…

Он взмахнул по–дирижерски руками, и весь орудийный расчет подхватил:

Про того, которого любила,