Голубой дым - [20]

Она тогда хорошо поняла его и прониклась к нему испепеляющим, пронзительно-ярким чувством уважения и восторга. Ей тоже хотелось быть жертвенной и тоже хотелось забыть о себе ради тех незнакомых малюток, которым Петя заменил отца. С той поры она при первом же удобном случае стала пересылать с ним всевозможные подарки его сестренкам: то платьице, то ботиночки или чулочки, то красивые шелковые ленты — и уж конечно же все оставшиеся с детства шерстяные свои рейтузы, кофточки, пальтишки и шарфики. Петя никогда не отказывался, хотя и мрачнел всякий раз и, как ни странно, никогда не благодарил, а словно бы затаивал какую-то жестокую, острую и колючую злобу. Дине Демьяновне в эти мгновения казалось, что он со злобой думал о своем исчезнувшем, бросившем их отчиме, за которого мать Пети Взорова вышла лет десять спустя после победы, так и не дождавшись пропавшего без вести с первых дней войны рядового пограничника, стоявшего на Немане, Взорова Василия Петровича. Дина Демьяновна представить себе не могла, что творилось в эти мгновения в душе тщеславного и самолюбивого человека, когда она отдавала девочкам свои теплые, пропахшие нафталином обноски.

6

Петя Взоров с рождения жил в Москве, не выезжая из города даже зимой сорок первого, чем он особенно гордился, напоминая об этом всякий раз при случае. Но лишь совсем недавно семейство Взоровых-Ниткиных, разросшееся после неудачного брака матери и брошенное пьяницей Ниткиным, отчимом и отцом, — Петиным отчимом, но отцом двух его сестренок, — семейство это в какой-то степени поправило свое положение.

В Новых Черемушках в панельном пятиэтажном слюдянисто-белом доме Петя Взоров с сестренками и матерью, носившими теперь ненавистную фамилию отчима — Ниткины, — получили двухкомнатную квартиру.

— Почему не трехкомнатную? — спрашивала Дина Демьяновна. — Вас же четверо.

Он смотрел на нее исподлобья, словно бы спрашивал: «Ты случаем не того? У тебя все в порядке?» — но, выходя из того странного на первый взгляд, хотя и привычного для Дины Демьяновны молчаливого недоумения, отвечал:

— Потому что у нас никогда не было таких вот хором, как у вас. Была одна комната пятнадцать метров и куча соседей. По три метра и семьдесят пять сотых на душу. Если бы не план реконструкции, мы бы и сейчас стояли на очереди. А теперь вот... в препаршивейшем доме. Меня, грезившего когда-то, пихнули в чистенькую коробочку на солнечную сторону... О чем бишь я? Ах да! Грезившего... А! Что говорить. Дом меня жутко угнетает. Когда я в нем, я становлюсь таким же плоским и стерильно-белым, как он. Душа моя сплющивается и превращается в прессованный картон, а любая мыслишка делается плоской плиточкой. Вылетит из головы — бац! об пол — и вдребезги. На улице спрашивают: как пройти в двадцатый квартал? Я там живу, а отвечаю: черт его знает. Увижу клочок травы на газоне, в сухой глине — на душе кошки скребут. Сестренки, конечно, рады. Все-таки удобства, душ, школа рядом... И еще одна красочная деталька! Чуть не забыл... Наверху соседи варят самогон в санузле, а у нас сивухой в пятницу воняет. Соседи наши из села Семеновского въехали в дом. Одна старушка на первом этаже захлопнула входную дверь и спрашивает у меня: «Сынок, как же мне в избу-то войти?» Нет, Диночка, милая, я не зову тебя в гости. После твоих хором... Нет! Увидишь убожество наше и разлюбишь, чего доброго.

Когда он говорил это, Дина Демьяновна чувствовала себя неловко перед ним, точно он упрекал ее в том, что у нее есть и было всегда приличное жилье, счастливые отец с матерью, а вот у него, Пети Взорова, не было никогда и нет. Ей неприятна была ядовитая его усмешечка и в то же время какой-то затаенный, стертый страх в глазах, словно он боялся чересчур разозлить, вывести из терпения свою жертву, словно ему приятно было мучить, но и страшновато между тем. Так трусливый мальчишка мучает несчастного котенка, наслаждаясь воплями и собственным страхом. В эти минуты Дина Демьяновна не решалась взглянуть на него, инстинктивно охраняя себя от его усмешки пополам с презрением и трусостью. Что-то грязное и зловонное поднималось в Пете Взорове, захлестывая сознание мутью, стоило ему только заговорить о своей семье и о семье Дины Демьяновны, о своем жилище и о жилище Простяковых. У него даже голос менялся: к горлу подкатывал какой-то воздушный шарик и, подпирая, мешал говорить спокойно. Петя начинал задыхаться от волнения, хотя и старался смягчить свое состояние гримасой улыбки, сознавая, вероятно, что Дине Демъяновне не под силу понять и оценить его злости. Он не хотел быть неправильно понятым, боялся быть причисленным к завистникам. И именно это больше всего злило и угнетало его.

А Дина Демьяновна видела в эти минуты перед собой и слышала лишь всего-навсего человека нервного и слабого и, оберегая Петю в своем сознании от низменных его страстей, не желала замечать злости, с которой он сам с таким трудом справлялся. Но все-таки справлялся.

— Петя, — говорила она как можно ласковее, — где же ты разглядел у нас хоромы? Я терпеть не могу свои комнаты, и ты это знаешь. Все-таки в новом доме современные удобства, а здесь даже нет кухни, не говоря уже о ванной. У нас плита стоит в прихожей. А потом вся эта рухлядь, эти шкафы... У нас уже ремонта не было лет, наверное, двадцать. Посмотри, какие трещины на потолке. А ты говоришь — хоромы... Странно как-то.