Голубой дом - [15]

Мой отец был хирургом. Его звали Дитрих. Когда он вечером возвращался домой, то всегда приносил букет цветов для мамы и конфеты для меня. Потом они с мамой проносились по комнате в нескольких турах вальса, а меня вслед за этим отец поднимал на руки и кружил в воздухе. Я носила платья с кружевными оборками, и мне нравилось, как они развеваются, когда я взлетаю вверх… У отца в кармане пальто лежал клоунский приставной нос. Иногда он нацеплял его перед тем, как открыть дверь, и я смеялась до упада! Ты мне завидуешь, не так ли? Да, я была любимым ребенком. Что верно, то верно… Ни родителей, ни детства не выбирают.

Потом в доме все чаще стали говорить о Гитлере и об отечестве. Мои родители любили свою страну, а Гитлер много для нее сделал. Мама побуждала отца заводить связи в высших кругах и дорожить ими. Среди его пациентов появились министры и другие важные люди. Мама часто говорила: «Я бы так хотела, чтобы в один прекрасный день ты смог представить меня фюреру! Я бы сыграла для него что-нибудь из "Веселой вдовы". Кажется, это его любимая оперетта».

Отец не интересовался политикой. Думаю, он втайне посмеивался над государственными почестями. Но он готов был пойти на все, чтобы доставить маме удовольствие. И вот мало-помалу они стали вхожи в высшие сферы берлинского общества.

Когда они отправлялись на какой-нибудь званый вечер, мама облачалась в свои лучшие платья. Отец покупал ей роскошные туалеты. Тратил на нее деньги без счета. Гордился ею. Я тоже ею восхищалась. Я наблюдала за ее сборами, помогала ей застегнуть платье и подобрать серьги в тон. Иногда мы играли: я надевала ее туфли или бусы, а она делала вид, что не может их найти. Потом она как будто случайно обнаруживала их на мне, смеялась и слегка шлепала меня. Почему ты на меня так странно смотришь? Все это кажется тебе невероятным? Да, я тоже была ребенком, озорным и избалованным… Когда смотришь на старика, не забывай, что раньше он был мужчиной, а еще раньше — ребенком… Ищи ребенка, чтобы понять старика… На чем я остановилась?..

Мама каждый день приходила забирать меня из школы. За исключением тех вечеров, когда она выезжала с отцом, она никогда меня не оставляла. Мы возвращались домой, я съедала полдник и делала уроки. Иногда, особенно весной, мы шли гулять на озеро. Я кормила уток, а мама рассказывала мне сказки.

По выходным мама отводила меня в школу юных гитлеровцев. Вначале я плакала, потому что не хотела расставаться с родителями. Но мама напускала на себя строгий вид и говорила: «Ева, mein Schatz, ты ведь послушная девочка! Это большая честь — принадлежать к "Гитлерюгенд". Ты должна служить своему фюреру и учиться тому, как стать достойной немецкой девушкой. Сейчас же перестань плакать!»

По правде говоря, понемногу мне начала нравиться школа — мы разучивали песни, изучали жизнь фюрера и усваивали, как надо себя вести, чтобы служить ему как можно лучше. Иногда мы ходили в походы в лес — это было чем-то похоже на каникулы. У меня появились друзья. Все это было здорово. Я возвращалась домой все более и более гордой, потому что за эти месяцы и годы во мне крепло чувство эйфории от сознания, что мы являем собой лучшую часть нации. И каждый вечер, перед тем как заснуть, я, молясь за упокой души моих младших братьев, в то же время благодарила Бога за то, что он позволил мне родиться немкой.

Мою лучшую школьную подругу звали Ребеккой. Да-да, как твою дочь! Каждый раз, когда я произносила имя моей внучки, это доставляло мне страдание. Ребекка жила в том же доме, что и я. У нее было трое младших братьев-блондинов. Это были те самые малыши, при виде которых у моей матери наворачивались слезы на глаза. Я ходила играть к Ребекке или она приходила к нам, пока мама не запретила мне с ней встречаться. Мне тогда было восемь лет. Мне не позволялось даже разговаривать с ней. Тогда мы втайне от наших родителей стали писать друг другу записки, которые оставляли под ковром на лестнице — между третьим этажом, где жила я, и четвертым, где жила она.

Некоторое время спустя Ребекка ушла из школы. Я замечала, как она смотрит на меня из-за занавесок, когда я возвращаюсь домой. Я делала ей тайные знаки… У нас был свой шифр, свой язык. Наша переписка длилась около года. Ребекка была моей единственной настоящей подругой. Позже у меня не было подруг среди женщин. Я всегда предпочитала общество мужчин.

Твой дед с отцовской стороны наверняка рассказывал тебе о Хрустальной ночи? Kristallnacht… Я никогда не слышала такого звона от бьющегося стекла, как в ту ночь с 9 на 10 ноября 1938 года. Еще и теперь мне иногда слышится хруст осколков под тяжелыми, подбитыми гвоздями сапогами… Много лет я видела один и тот же сон: у меня во рту стекло, и я грызу его. И чем дольше грызу, тем все более невыносимым становится его хруст. Потом рот начинает кровоточить, и я плюю кровью. Удивительно, но я только недавно поняла, что означал этот сон. Раньше я никогда не связывала его с событиями той ужасной ночи.

На следующее утро мама зашла ко мне в комнату и крепко обняла. Я не понимала, почему она так долго не отпускала меня и тихо напевала: «Muss ich denn, muss ich denn… Zum Städtele hinaus, Städtele hinaus, und du, mein Schatz, bleibst hier…»