Голубой дом - [14]

— Наконец-то я увидела, что ты пишешь сейчас! Все такое светлое, безмятежное… Не то что картины, которые я нашла на чердаке, — эти искромсанные дети, женщины, умирающие в родовых муках… Такая жестокость… — продолжала Майя, наблюдая за тем, как Ева достает бутылку виски и наливает себе щедрую порцию. — Я все время спрашиваю себя: кто этот окровавленный ребенок, выходящий из утробы женщины-скелета?.. Ты знаешь, о какой картине я говорю?

— Я тебя просила больше не говорить со мной об этом.

— Мне нужно с тобой об этом поговорить!

— Майя, если ты скажешь еще хоть слово об этих гребаных картинах с чердака, я тебя выгоню вон!

— Я прекрасно знаю, что ты меня ненавидишь! Этот чудовищный ребенок, который выходит из твоей мертвой утробы, — это ведь я, да? Ты меня ненавидишь с самого рождения, я знаю!

И Майя бурно, по-детски разрыдалась.

— Прекрати! Это не то, что ты думаешь… Как ты можешь говорить, что я тебя ненавижу? В те времена я носила в себе смерть…

Тон Евы изменился — казалось, она оправдывалась. Майя больше не осмеливалась даже пошевелиться, боясь вернуть мать к реальности. Она инстинктивно поняла, что, возможно, впервые настал тот момент, когда мать собирается рассказать ей обо всем.

В голосе Евы вновь проявился немецкий акцент, резкий и чувственный одновременно. На самом деле этот акцент никогда полностью не исчезал, но Майя подумала, что никогда еще он не звучал так отчетливо. День понемногу угасал. Ева зажгла четыре свечи в канделябре, поставила его на стол и села рядом с дочерью. Когда она заговорила, Майя почувствовала запах виски и сигарет. Она уже забыла этот любимый материнский запах. Пластинка остановилась. Лишь шорох листьев за окном звучал, словно эхо первых слов Евы, произнесенных шепотом. Майя слегка дотронулась кончиками пальцев до руки матери и с бьющимся сердцем стала ждать, когда наконец поднимется занавес над историей ее жизни.

Глава 8

— Я НИКОГДА не рассказывала тебе о бабушке и дедушке с моей стороны — о моих родителях. Ты ничего о них не знаешь, и такова была моя воля, потому что они умерли много лет назад. Более того, это я их убила. В своей памяти и в своем сердце. Тогда, спросишь ты, почему я решила заговорить о них сегодня? Чтобы простить их? Но даже на смертном одре я отказала бы им в прощении! Я не хочу, чтобы и ты дала им прощение, в котором я отказала, как, впрочем, и то, чтобы ты продолжала хранить в душе мое бесчестье и мой гнев… Нет… Дело не в этом, потому что, я считаю, они не заслуживают сильных страстей — никаких чувств, даже ненависти… Ничего… разве что забвения.

Ты всегда пыталась разобраться в моей жизни. Но через нее ты хотела понять и себя. Теперь, когда мне недолго осталось жить, я не хочу, чтобы у тебя остались одни вопросы без ответов.

Ты говорила о моих прежних картинах. Ты видела их глазами женщины, и они не дают тебе покоя, потому что несут в себе смерть. Это естественно — мысли о смерти никогда не покидали меня. Но ты восприняла их слишком субъективно: решила, что окровавленный ребенок — это именно ты, не так ли? Ты смешиваешь мое прошлое и свое настоящее. Пора дать тебе несколько ключей к моей жизни. Тогда, может быть, ты перестанешь меня презирать.

Я родилась в 1929 году. Родители назвали меня Евой. Мне бы стоило сменить имя, когда я начала новую жизнь. Никогда не могла отделаться от тихого голоска, который навязчиво шептал мне в ухо фамилию Браун.

После моего рождения мать лишилась двоих детей, мальчиков. Она была безутешна. Она говорила отцу: «Разве существует что-то более прекрасное, чем взгляд невинного ребенка? Что-то более прекрасное, чем материнская любовь? Бог благословил меня этим, и мне больше ничего не нужно… Я люблю Еву как самую большую драгоценность в моей жизни. Это мое сокровище». Она называла меня куколка, мое сокровище… mein Schatz… А когда она встречала соседку с ее белокурыми малышами, то у нее всегда выступали слезы на глазах… Иногда по ночам я слышала, как она плачет в объятиях отца о своих умерших детях… Она носила в себе бесконечную скорбь, незаживающую рану. Как видишь, в отличие от меня она была настоящей матерью, ласковой, заботливой, внимательной, преданной…

Мы жили в Берлине, в одном из дорогих кварталов. Отец был врачом, мать — пианисткой. Она тоже была творческой натурой. Выступала с концертами. Даже была солисткой в Берлинской филармонии под управлением знаменитого Фуртвенглера… Она репетировала целыми днями. Знаешь, кто были ее любимые композиторы? Моцарт! И Бетховен! Я до сих пор помню ее за роялем… Это был кабинетный рояль Бехштейна. Подарок отца. Он ею восхищался и глубоко чтил ее талант. Он говорил ей: «Я спасаю человеческие жизни, но ты делаешь гораздо больше: ты их продлеваешь…» Мать играла целыми часами, и ничто не могло помешать этой страсти, почти животной… Позже я часто вспоминала о ней, когда сама часами простаивала за мольбертом… Разница между нею и мной состояла в том, что мать во время игры испытывала радость столь неистовую, столь ощутимую, что она буквально захлестывала квартиру и всех, кто в ней находился, волнами позитивной энергии… В ее музыке не было ни тревоги, ни отчаяния, потому что она забывала о своих горестях, когда играла. Для меня, наоборот, печаль служила источником вдохновения. Я не могла творить без боли. Мое детство постоянно было со мной, и страдание искупляло его… Моя мать жила музыкой, которую рояль как будто одевал плотью… Она склонялась над ним, и ее руки метались по клавишам, словно одержимые… Лицо было искажено от наслаждения, будто она занималась любовью… Ты никогда не спрашивала себя, почему мужчины и женщины, когда кончают, выглядят так, словно страдают от боли, тогда как на самом деле находятся на вершине наслаждения? Меня это всегда поражало!.. Я часто представляла себе, как люди хохочут во все горло во время оргазма, но никогда такого не видела. Нет, никогда…