Голубой ангел - [26]

Началось все прошлой весной, когда мы возвращались домой с окружного музыкального фестиваля. Победил школьный оркестр Куперстауна с пьеской под названием «Последний шаман», где мерзко грохотали тамтамы, выли виолончели, имитируя пение воинов в вигваме, потом завизжали флейты-пикколо – видно, с кого-то снимали скальп. Толпа, собравшаяся в школьном спортзале, бесновалась от восторга. Судьи одобрительно кивали головами. Наш нежный, звонкий Моцарт с треском провалился.

Мистер Рейнод был за рулем фургона с инструментами, с ним ехали все концертмейстеры, его отборные силы. Обычно мы болтали без умолку. Кому этот нравится, кому – та, будто мистера Рейнода здесь нету. На самом деле все эти разговоры велись специально для него: мы демонстрировали ему, какой крутой жизнью живут подростки. Но после фестиваля все так расстроились, что говорить не хотелось. Мы проиграли, и проиграли по своей вине.

Мистер Рейнод вдруг поддал газу, сменил полосу. Инструменты задребезжали. Взревел и затих клаксон. Из-за спины мистера Рейнода я смотрела, как ползет по кругу стрелка спидометра. Обычно он ездил, как мои родители: чуть медленнее лимита скорости. А сейчас он несся по шоссе, обгоняя все машины. Я решила, что мы разобьемся.

Он снова перешел на крайнюю полосу, въехал на площадку для отдыха и сказал:

– Всё, выходите. Вперед, шагом марш!

Мы удивленно на него посмотрели. Говорил он всерьез. Он когда-то служил в морской пехоте.

Он чуть не угробил нас на шоссе, но мы, ни секунды не колеблясь, отправились следом за ним в лес. Это была еще одна из его безумных выходок, за которые его и любили ученики. Как-то раз на репетиции он велел нам всем поменяться инструментами, и мы играли труднейший отрывок на том, на чем играть не умели.

Мы шли за ним по дорожке, мимо карты, висевшей под пыльным стеклом, мимо мусорных баков. Лес был темный и сырой. Следуя за мистером Рейнодом, мы то и дело теряли его из виду. Он шел, расправив плечи и высоко подняв голову. Она и была для нас ориентиром.

– Ну хорошо, остановились! – сказал он. – Посмотрите вокруг. Вот здесь жили индейцы. Вы хоть на секунду можете поверить, что они играли эти тупые голливудские песенки? Настоящая индейская музыка ничего общего с таким дерьмом не имеет.

Он не ругал нас за то, что мы провалились. Доказательством тому было слово «дерьмо», которое он произнес. Ругался он только в присутствии концертмейстеров, и мы поняли, что нравимся ему по-прежнему.

– Ладно, – сказал мистер Рейнод. – Идем назад к фургону.

Все пошли, а я вдруг поняла, что не могу тронуться с места. Мне ужасно захотелось спать.

Мистер Рейнод схватил меня за руку.

Я так испугалась, что почему-то улыбнулась. Лицо мистера Рейнода было совсем близко. Я глядела ему в глаза, с трудом фокусируя взгляд. Видела только свое искаженное лицо, оно отражалось в его очках. Он открыл рот, снова закрыл.

– Иди вперед, – велел он мне. Но продолжал держать меня за руку. – Прости, – пробормотал он. – Я не хотел… – И тут он меня отпустил.

* * *

Это всего лишь третья консультация, но Анджела держится гораздо спокойнее и только немножко ерзает, усаживаясь в кресло. Что ж, у нее есть основания быть спокойной. Свенсон сам ей позвонил и назначил эту встречу. Она вполне могла решить, что он так поступает со всеми студентами. Она скрещивает ноги под сиденьем.

– Ну как вам? Что скажете?

– Что это у вас на руке написано? – спрашивает Свенсон.

Анджела, нахмурившись, смотрит на надпись, сделанную шариковой ручкой.

– Это? В воскресенье лунное затмение. Я боялась забыть. Так что вы думаете о моем романе?

– Вы играете на каких-нибудь музыкальных инструментах?

– Вообще-то нет. Завалила экзамен во втором классе. По флейте.

– А откуда тогда такие познания в музыке?

– У меня есть друзья. Я у них спрашивала. Кое-что выдумала. Вам не понравилось, да? Это хотите сказать?

– Вовсе нет. Потрясающе получилось. Я отметил пару мест, посмотрите, может, решите что-то поменять.

– Выкладывайте! – Анджела достает ручку.

– Да там пустяки. Ну вот, например, вы пишете «будто мистера Рейнода здесь нету». Точнее будет «здесь нет». Впрочем, можно и так.

– Вы это отметили?

– Отметил. И вот тут еще… как насчет правдоподобия? Она действительно могла увидеть свое лицо в его очках? Или вам просто так захотелось и вы нарочно ввели эту деталь?

Анджела откидывается на спинку кресла.

– Ого! А это обидно, – говорит она. – Можно в ваши очки посмотреться? Ладно. Проехали. Извините. Вам недостаточно, что она думает, будто видит свое отражение? Ведь она в этот момент очень расстроена.

– Оставьте как есть. – Свенсон не собирается спорить. – Может, потом когда-нибудь еще разок взглянете…

– Что еще? – спрашивает Анджела.

– Вот здесь… То же самое предложение. Хотите – оставляйте. «Видела только свое искаженное лицо». «Искаженное» – это слово ничего нам не говорит.

– А значить может что угодно.

– Вот именно.

– Обязательно это отметьте, – просит Анджела.

– Уже отметил.

– Неужели это я написала! – говорит Анджела. – Спасибо вам огромное-преогромное.

Свенсон воодушевленно просматривает рукопись еще раз.

– Тут посмотрите. Эпизод в фургоне. Слишком все быстро. Она действительно думает, что они разобьются, что аварии не избежать? Значит, когда машина тормозит, все чувствуют облегчение, но… смешанное со страхом, так?