Голубоглазый юноша - [2]

В Нью-Йорке она приземлилась совершенно без сил. Ей грустно было покидать женщин и детей, о которых она пеклась в лагере беженцев в ангольской Луэне. Сотрудники международных организаций пытались их расселить, преодолевая бюрократические препоны. Джинни охотно осталась бы там еще на полгода, лучше – на год. Трехмесячные командировки всегда казались ей слишком короткими. Этого срока едва хватало на знакомство с местными условиями, но задача состояла не в изменении этих условий, а в том, чтобы исчерпывающе о них доложить. На месте сотрудники делали все, что могли, но это было равносильно попыткам вычерпать чайной ложкой океан. По всему миру было слишком много людей в отчаянном положении, слишком много женщин и детей, попавших в ужасную ситуацию.

Тем не менее Джинни умела находить в своих занятиях радость, поэтому не могла дождаться очередного задания. Ей не хотелось задерживаться в Нью-Йорке, праздники заранее вызывали у нее страх. Она предпочла бы провести их в утомительных трудах в каком-нибудь затерянном углу, где не существовало никакого Рождества, как не существовало его для нее. Ей не повезло очутиться в Нью-Йорке за три дня до Рождества – худшего для нее дня в году. Ей хотелось одного: добраться до своей квартиры, уснуть и проснуться, когда все будет позади. Праздник не означал для нее ничего, кроме боли.

Джинни было нечего декларировать на таможне, кроме резных деревянных поделок ребятишек из лагеря беженцев. При ней было иное богатство – никогда не оставлявшие ее воспоминания о встречах с разными людьми. Материальные блага ее не занимали, путешествовала она с потертым чемоданчиком, закинув за спину рюкзак. Работа не позволяла Джинни глядеться в зеркало, да ей и не хотелось. Самой большой ее роскошью и удовольствием был горячий душ, когда появлялась возможность его принять; а так Джинни довольствовалась холодным душем и мылом, которое возила с собой. Джинсы, фуфайки и футболки всегда были у нее чистыми, но неглажеными. Ей хватало того, что было, в чем ходить, – многие ее подопечные были лишены и этого; Джинни часто отдавала свою одежду тем, кому она была нужнее, чем ей. За три года она один-единственный раз нарядилась в платье, надела туфли на высоких каблуках и воспользовалась косметикой – ради сенатских слушаний, на которых она произнесла убедительную речь. В ООН и в комиссии по правам человека Джинни выступала в черных брюках, свитере, в туфлях без каблуков. Для нее было важно только содержание ее речи, послание, которое она старалась донести до слушателей, правда о зверствах, свидетельницей которых ей ежедневно приходилось становиться. За преступлениями, совершаемыми по всему миру против женщин и детей, она наблюдала из первых рядов партера. Ее долгом перед этими страдальцами было замолвить за них словечко, когда она возвращалась домой. Ее слово всегда обладало силой, она умела выжать слезу из тех, кто ей внимал.

Выйдя из терминала, Джинни глубоко вдохнула холодный ночной воздух. Прилетевшие на праздник торопились к автобусам и такси или обнимались с встречающими родственниками. Джинни молча наблюдала за ними темно-синими глазами цвета озерной воды. Синева ее глаз всех восхищала. Джинни задумалась, как добираться до города: автобусом-шаттлом или на такси. Она была совершенно вымотана, все тело ломило после дорогой дороги и спанья в неудобной позе. Насмотревшись на нищету, она стыдилась тратить деньги на себя, но в этот раз решила себя побаловать. Подойдя к краю тротуара, она взмахнула рукой. К ней мигом подкатила машина.

Джинни открыла дверцу, забросила на заднее сиденье чемоданчик и рюкзак, села и захлопнула дверцу. Водитель, молодой пакистанец, спросил, куда ехать. Глядя на его имя в лицензии на перегородке, Джинни назвала адрес. Мгновение – и такси завиляло в толчее машин у аэропорта, устремляясь к автостраде. Странно было возвращаться к цивилизации из бедствующего края, где Джинни провела последние четыре месяца. Вернувшись домой, она всегда боролась с этим чувством, а потом, едва освоившись, снова уезжала. Она раз за разом просила не тянуть с новым заданием для нее, и чаще всего ей шли навстречу. Она была одним из ценнейших сотрудников, превосходила очень многих рвением и накопленным за три года опытом.

– Где ваша родина? В Пакистане? – спросила она водителя, когда он влился в транспортный поток, двигавшийся в направлении города. Водитель улыбнулся ей в зеркальце заднего вида. Он был молод, ему было приятно, что она угадала его происхождение.

– Откуда вы знаете, что я из Пакистана? – спросил он.

– Сама была там год назад, – ответила она с улыбкой и верно назвала его родной регион, еще больше удивив водителя. Мало кто из американцев знал что-либо про его родину. – Провела три месяца в Белуджистане.

– Что вы там делали? – Поток замедлился, и у водителя появилось время для разговора. Из-за близящегося праздника поездка обещала затянуться, и болтовня с водителем помогала Джинни не уснуть. Он был для нее ближе, чем большинство людей, с кем ей предстояло встретиться в Нью-Йорке: те казались ей иностранцами.