Голубое поместье - [10]

Саймон проводил ее взглядом до выхода, проследил за тем, как «эскорт» медленно выруливает по длинной дороге к деревьям. А потом взялся за книгу и попытался читать.

Бирн с облегчением опустил ножницы и слез со стремянки. Время перекусить, определил он по положению солнца над головой. Мгновение он постоял, изучая результат утренней работы. Буковая зеленая изгородь тянулась в обе стороны от него, и лишь крошечная часть ее сделалась аккуратной и опрятной. Три метра высотой и более мили длиной, решительные побеги и ветки торчат во все стороны. Если Рут Банньер сумеет починить цепную пилу, он, безусловно, воспользуется ею.

Вытирая лицо, Бирн обернулся к дому.

Высокое солнце искрами играло на шиферной крыше, словно на волнах. Дом казался старинным, хотя Рут уверяла его в том, что он сооружен в эдвардианские времена[4], менее ста лет назад. Века вполне достаточно, чтобы люди оставили свой след на сооружении. За это врем не одно поколение успело вырасти, оставить потомство, созреть и скончаться. Здесь люди любили друг друга, писали любовные письма, назначали свидания… смеялись и плакали.

Он подумал о том, сколько же любви осталось теперь в доме, много ли в нем смеха. Саймон Лайтоулер, по его мнению, находился на границе полного срыва. В словах его слышалась злобная и разрушительная нотка. Точнее, саморазрушительная. И если Рут лезет вон из кожи, Кейт еще слишком юна, чтобы как следует помочь ей. Это люди создавали унылую и тяжелую атмосферу, в самом же доме в сущности не было ничего плохого. Разве что пропорции его чуточку искажены, хотя Бирну приходилось видеть и худшие.

Однако, проходя западной лужайкой к огороду, он почувствовал, что не склонен входить в дом. Ничего осмысленного, просто нутро подсказывало ему, что дом только и ждет возможности навалиться и раздавить своих обитателей. Он предпочел бы остаться снаружи, среди зелени и жизни.

Бирн открыл заднюю дверь. Саймон Лайтоулер сидел во главе длинного соснового стола. Перед ним располагались два бокала и большая квадратная зеленая бутыль, опустевшая уже почти наполовину.

— А вот и вы, — сказал он, протягивая руку к бутылке. — Я жду вас, понимаете. — Глаза Саймона сверкнули самоцветами на желтеющей коже. — Чуточку джина, аперитив, чтобы умягчить дух?

— Спасибо, но мне хочется только воды. — Бирн подошел к раковине и налил себе стакан. — Снаружи жарко.

— Тогда, надеюсь, вы не будете возражать, если я продолжу пить в одиночестве? — Саймон докончил бокал, не дожидаясь ответа.

Бирн отыскал хлеб и сыр, положил прихваченные из оранжереи несколько помидоров. Он выставил тарелки для себя и Саймона, но тот отодвинул свою в сторону.

— У меня ленч жидкий. — Он уже, похоже, успел набраться, но тем не менее отмерял бокал за бокалом с щепетильной точностью, пока Бирн готовил для себя сандвич.

— Я свой лучше возьму с собой, — сказал Бирн кротко. — Снаружи приятный ветерок.

— Возражаете против моего общества, так? А я хотел кое-что показать вам. — Саймон рывком поднялся на ноги. — Мне нужно познакомить вас кое с чем. Хотелось бы представить вас дому. Физекерли — вот Голубое поместье. Поместье, знакомься с Физекерли Бирном. — Он застыл на миг, хмурясь. — Черт, как глупо, — сказал Саймон. — Как же вас зовут на самом деле?

Бирн молчал. Он осматривал дом. Коридор уводил из кухни в большой холл, отделанный сосной. Помещение казалось полным книг. Полки выстроились вдоль стен, книги занимали и стоявший в центре холла продолговатый стол, окруженный разностильными креслами. Тяжелая мебель красного дерева, столы, шкафы, этажерки. Лестница поднималась на два этажа замысловатой последовательностью полуплощадок и балконов. На каждом уровне ее поддерживали разные деревянные балки. Эти причудливые обелиски образовывали аркаду на первом этаже. Из сумрачного перехода вырастало несколько других, обставленных книгами коридоров, исчезавших в других крыльях дома.

В холле стояла удушающая жара. Солнечный свет проникал сквозь глубокое окно, расположенное на трети высоты лестницы. Луч солнца освещал общий беспорядок. Журналы и газеты были навалены среди книг на каждой поверхности. Кофейные чашки и бокалы оставили круглые следы на длинном столе и буфетах. В подставке для зонтиков стояла крикетная бита, потрепанная соломенная шляпа набекрень сидела на веджвудской вазе[5].

Каменный камин занимал большую часть стены, противоположной входной двери. В уголке возле лестницы Бирн заметил причудливую клетку лифта. Выкрашенная черной краской решетка изгибалась, образовывая растительный орнамент в стиле модерн. И хотя солнце освещало дом сквозь лестничное окно, Бирн не ощутил никакого желания вступать в сердце поместья.

Ничто не двигалось там: не шевелился воздух, не было слышно ни звука. Никакой дух из прошлого не возмущал покой его сердца, и жуткие предчувствия не тревожили душу.

Просто дом ожидал чего-то. Бирн снова ощутил это. Разбегавшиеся от центра коридоры были освобождены от мебели: открытые, они были готовы к… чему? Бирн не знал, к чему именно, и весьма обоснованно полагал, что и не хочет этого знать.

Все было слишком блеклым. В доме не чувствовалось характера, не было атмосферы. Весь этот беспорядок ничем не свидетельствовал о семейной жизни, о том, как люди передвигаются по дому, занятые своими дневными делами. Все было расставлено как на сцене — с той же фальшью. Бирн отступил назад, едва не наткнувшись на мужчину, стоявшего позади него.