Голубка. Три истории и одно наблюдение. Контрабас - [21]

Однажды, когда ей было совсем скверно, она все-таки приняла одно приглашение. Молодой человек, которому она нравилась, хотел потом отвезти ее домой, надеясь с ней переспать. Она сказала, что ничего не имеет против, потому что ей он тоже нравится; но предупредила его, что у нее нет никакой глубины. После чего молодой человек стал ее избегать.

Молодая женщина, подававшая блестящие надежды, все больше опускалась. Она больше не выходила из дому, никого не принимала, из-за неподвижного образа жизни она растолстела, алкоголь и таблетки быстро ее состарили. Ее квартира заплесневела, от нее самой дурно пахло.

Она получила в наследство 30 000 марок и прожила их в три года. Один раз она съездила в Неаполь, но никто так и не узнал зачем и для чего. Обращаясь к ней, люди слышали в ответ лишь невразумительное бормотание.

Когда деньги кончились, молодая женщина изрезала и изорвала все свои рисунки, поехала к телебашне и бросилась вниз с высоты 139 метров. Но так как погода в тот день была ветреной, она не разбилась на асфальтированной площади перед башней – ветер отнес ее на опушку леса и бросил на сосны. И все равно она тотчас же умерла.

Бульварная пресса упоенно раздула этот случай. Самоубийство как таковое, интересная траектория падения, тот факт, что речь шла о многообещающей художнице, которая к тому же некогда была красавицей, – все это имело большую информационную ценность. Состояние ее квартиры оказалось столь катастрофическим, что получились весьма живописные фотокадры: тысячи пустых бутылок, повсюду признаки разрушения, изодранные в клочья рисунки, на стенах комки пластилина, даже экскременты в углах комнаты. Из этого рискнули сделать дополнительный разворот и репортаж на всю третью полосу.

Упомянутый выше критик написал заметку, в коей выражал свои глубокие сожаления в связи с безвременной ужасной кончиной молодой женщины. «Все снова и снова, – писал он, – мы, оставшиеся в живых, с содроганием наблюдаем, как одаренная молодежь не находит в себе сил, чтобы утвердиться на общественной сцене. Государственная поддержка и частная инициатива здесь бессильны, ибо речь идет прежде всего о человеческом участии и о понимании со стороны творческой среды. И все же в конечном счете причины трагической развязки коренятся в самой личности. Ведь уже в самых первых, казалось бы еще наивных, работах покойной ощущалась пугающая разорванность сознания. В ее своевольной, миссионерски новаторской смешанной технике очевидна некая закрученность, спиралевидность, чувствуется разъедающая и эмоционально насыщенная, но, увы, бесплодная обращенность этого создания на самое себя. В ней жила роковая, я бы сказал, беспощадная тяга к глубине».

Сражение

Ранним вечером в августе, когда большинство посетителей уже покинули парк, в павильоне северо-западной части Люксембургского сада остались двое мужчин, сидевших друг против друга за шахматной доской. Дюжина зрителей наблюдала за партией с таким напряженным вниманием, что, несмотря на приближение часа аперитива, никто из них не собирался покидать место действия до окончания схватки.

Интерес завсегдатаев павильона вызвал игрок, предложивший партию, – молодой брюнет с бледным лицом и фанатичными темными глазами. Он не говорил ни слова, лишь время от времени вертел в пальцах незажженную сигарету, и вообще являлся воплощением небрежно-снисходительной элегантности. Никто не знал его, никто никогда не видел, как он играет. И все же с первого мгновения, с того момента, когда он, бледный, вдохновенный, безмолвный, сел за доску и начал расставлять фигуры, все ощутили исходящую от него энергию, и каждого захватило чувство уверенности, что они видят перед собой совершенно исключительную, гениально одаренную, великую личность. Возможно, причиной тому была всего лишь привлекательность и одновременно отстраненность молодого человека, или элегантность его костюма, или его стройность и статность; или спокойствие и уверенность, сквозившие в манерах; или окружавшая его аура экзотичности – во всяком случае еще прежде, чем он двинул первую пешку, публика успела твердо увериться, что человек этот – первоклассный шахматист, который наконец-то совершит чудо, столь давно втайне ожидаемое всеми, а именно побьет местного чемпиона.

Чемпион, довольно противный субъект лет шестидесяти, являл собою полную противоположность своему юному визави. Его синие брюки, шерстяная жилетка и затрапезная роба, пигментные пятна на руках, красный нос пьяницы и синие прожилки на физиономии выдавали типичного французского рантье. Никакой ауры у него не было, а кроме того, он был небрит. Он нервно затягивался окурком сигареты, беспокойно ерзал на садовом стуле и все время задумчиво тряс головой. Зрителям он был отлично известен. Все они уже играли против него, и все всегда проигрывали, и хотя он отнюдь не был шахматным гением, у него была раздражающая, выводящая из терпения, прямо-таки ненавистная манера не делать ошибок. Играя с ним, нельзя было надеяться, что он уважит партнера, допустив хотя бы малейшую оплошность. Чтобы его победить, нужно было действительно играть лучше, чем он. Именно это и предвкушали зрители: наконец-то появился маэстро, который положит на лопатки старого матадора, – ах, да что там! – ход за ходом разгромит его, растопчет, разнесет в пух и прах, заставит наконец испытать всю горечь поражения, отомстит ему за все наши проигрыши!