Голубая рапана - [3]

Когда я рассказал тетке про Эрмитаж, она не преминула изречь по-латыни, помешивая ложкой молочный суп с рисом, который я терпеть не мог:

— Арс лонга, вита бревис.

— Беллум омниум, контра омнес, — яростно ответил я ей тоже по-латыни, потому что Изабелла Станиславовна ненавидела Гоббса, и удрал из-за стола.

Только в городе улеглось — нате! Два гэпэтэушника-первогодка при строительстве портового причала нашли россыпь золотых монет. Пришли в магазин и шепчут: "Тетя, дай бутылку вина и две пачки с фильтром". И монету суют. "Еще есть?" — затряслась продавщица. "А вот", — говорят и по раздувшимся карманам хлопают.

Та и брякнулась на пол.

В общем, с этими реконструкциями весь город будто ополоумел: не Керчь, а натуральный Пантикапей. Ну и мы с Петькой хоть малость и поумней других, но тоже поддались общему угару.

Как я уже говорил, стояла тихая ночь. Май был на исходе. Пахло акацией. Полная луна высветила поперек пролива мерцающую дорожку, и в ней какими-то космическими цветами переливались пятна нефти. Буи мигали, топовый фонарь небольшого суденышка плыл по фарватеру канала от Варзовского маяка в направлении к Черному морю.

В Керчи, когда цветет акация, всегда начинают дуть сильные ветры: наверно, чтоб лучше произошло опыление. Ветры, как правило, работают в эту пору верховых направлений: трамонтана — северный и грего — северо-восточный. Поэтому по ночам становится прохладно, даже холодно.

Но в эту зиму и весну все шло как-то не по графику: и в пору цветения акации безветрие стояло такое, что нежный запах не просто сладко дурманил — от него подташнивало. И тепло было до духоты: мы с Петькой шли без пиджаков, в одних рубашках.

Шли мы к старой бане: дня два тому назад ее начали ломать.

Петька, уходя по ночам, коротко бросал матери: "На рыбалку", а я объяснял дотошной Изабелле Станиславовне, что нынче хорошо идет ставридка, что ставридка идет на свет, а поэтому ловить ее надо ночью. Тетушка думала, взвешивала все за и против, потом решала: "Кум део", — и я уходил. Обмануть ее было проще пареной репы. Кроме того, существовало еще одно средство, прибегнув к которому я мог бы добиться снятия любого вето, но я за всю жизнь лишь один раз прибегнул к этому средству: когда мне было лет десять и тетушка не пустила меня в трехдневную самодеятельную экспедицию по приручению дельфина. Это было после фильма "Человек-амфибия", кажется, а может, после книги, не помню уж — тетушка с ранних лет стала изводить меня чтением, и у меня в голове все смешалось, как в доме Облонских. Когда Изабелла Станиславовна не пустила меня в экспедицию и даже топнула ногой, я тоже топнул и грозно крикнул:

— Если я не пойду, за это могут расстрелять!

Щеки у Изабеллы Станиславовны опали, она подкошенно глянула на кого-то мимо меня, глаза у нее загорелись сухим ужасом, и она предсмертно прошептала:

— Матка бозка! Да, да, за это могут расстрелять. Иди.

Я трусливо убежал и, пока бежал к мальчишкам, даже всхлипнул от стыда и боли. К этому средству я не прибегнул ни разу, повзрослев: уже когда работал юнгой-практикантом на землечерпалке, уже когда познакомился с Гриней Топчием, уже когда нашел лунную рапану и потерял первую любовь, до самой тетушкиной смерти — она умерла, когда я вернулся из армии.

Итак, мы шли к старой бане.

Тихо, гулко и таинственно было в пустых душевых. Через разобранную крышу светила полная луна — Петька лишь изредка включал фонарик. Разбитые кирпичи крякали под ногами, хрустели осколки стекла, будто чьи-то кости, вывороченные из стен трубы торчали, как ребра скелетов, и пахло сырой могильной плесенью. Какие-то птицы, мелькнув тенями, бесшумно вознеслись в лунное небо. Петька отпрянул назад и глухо сказал:

— Ты молитву какую-нибудь помнишь?

— Помню, — ответил я и засмеялся: я боялся только одного — как бы не порвать о железяки босоножки, на которые Изабелла Станиславовна с таким трудом сэкономила, она мне все время об этом напоминала, о босоножках, чтоб я помнил о них.

— Чего лыбишься? — проворчал Петька. — Ты за кого меня принимаешь? Молитва — это чтоб клад найти, не кумекаешь?

Я совсем было захохотал: Петька, наверно, начитался какой-нибудь детской дряни, ничего серьезного он не читал.

— Валяй, — приказал Петька. — У меня батя, когда с похмелья умирает, всегда молитвы читает. Только не разберешь, что бормочет.

— Помогает? — удивился я.

— Лучше, конечно, опохмелиться. Но если нечем, помогает. Шпарь, только на русском.

Я подумал, выбрал простейшую и начал:

— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да прииде царствие твое, да буде воля твоя, яко на небе, такмо и на земли…

— Иже — это ежели? — перебил Петька. — Ежели ты на небеси? А где же он должен быть, в душевых, что ли?

— Иже — это который, — пояснил я. — Может, по-латыни? Или на испанском?

— На китайском, — обиделся Петька.

— Такмо и на земли, — зевнув, продолжал я. — Хлеб наш насущный дашь нам днесь. Отпусти нам долги наши, яко мы должникам нашим отпускаем…

— Ишь ты, — удивился Петька. — Долги списывают?

— Списывают, — подтвердил я. — Яко мы должникам нашим отпускаем. Не введи во искушение, но избави от лукавого, яко царствие твое есть сила и слава Отца и Сына, и Святого Духа отныне и присно и во веки веков…