Голубая ниточка на карте - [26]

Усадили на сиденья, конечно, пожилых. Ребята и девчата стояли. И Никита Никитич с ними.

Шур толкнул его плечом и глазами показал в сторону шофёра. А там, почти у самой кабины, стоял мужчина в очках с коричневой палкой. Тот самый… не турист.

В чём дело? Почему, зачем он к ним так прочно прилип? Многие туристы тоже с недоумением поглядывали на него, но пока ничего не спрашивали.

Автобус мягко катил по волгоградским улицам. Девушка-гид в микрофон рассказывала о достопримечательностях города. Чужой мужчина в очках её совсем не слушал. Видно было, что думает он о чём-то своём, частенько взглядывая только на Лилину бабушку, и волнуется. Шуру было ясно, что едет он с ними только из-за неё. Шур видел его лицо в тот момент, когда Никита Никитич назвал бабушку Еленой Иванной. Мужчина вздрогнул, лицо сначала побелело, потом покраснело, покрылось мелкими капельками пота. Он нервно закашлялся, вынул платок, стал утираться. Руки дрожали. Потом он положил под язык белую большую таблетку — валидол. Сколько раз Шур для своей бабушки покупал эти таблетки. Видно было, что мужчина волнуется очень сильно. Шур подумал: может быть, у деда в кармане не зря пузырёк с успокоительным. И теперь Шур, слушая гида, не очень пялился в окна (а нужно было бы), всё больше смотрел на чужого мужчину в очках.

Автобус остановился. Туристы вышли, оставив на сиденьях букеты, которых заметно поубавилось после Площади павших борцов.

Ой! Что это? Шур увидел дом, который стоял через дорогу от них. Вернее, даже бывший дом. Это был страшный голый остов дома. Без крыши. Остов молча, по-страшному глядел на Шура чёрными, пустыми глазницами выбитых окон. Да это же… это же нетронутый кусочек войны. За спиной этой войны — Волга. Шурова родная река. Она совсем рядом. Вон теплоход идёт.

Шур видел войну в кино, по телевизору, в книжках о ней читал. Но это всё было прошлым. Даже далёким прошлым. А здесь — вот она, война. Можно перебежать дорогу и рукой её потрогать. Шур представил, что камни этого дома и сейчас ещё горячие. Не остыли.

Улица, на которой живёт эта война, обыкновенная улица. Здания всякие, наши, сегодняшние. И вдруг на ней… такое. Вон Ромка и Фанера тоже глядят круглыми глазами.

— Мы с вами находимся у легендарного дома сержанта Павлова, — начала рассказывать девушка-гид.

Ах вон что это. Шур знает о нём. Читал и слышал. Тут бойцы героически сражались целых длинных пятьдесят восемь дней…

— Ребята, вы не туда смотрите, — гид обратилась к Шуру, Ромке и Фанере. — Через дорогу — это мельница. Там в войну находился наш наблюдательный пункт. Она нарочно не восстановлена. Она как память о тех страшных днях. А дом Павлова вот он, рядом с нами. Улица Советская, 39. Повернитесь сюда.

Ребята и все туристы увидели рядом самый обыкновенный дом. Светлый. Отремонтированный. Чистенький. В окнах занавески, комнатные цветы на подоконниках.

— Ничем не примечательный дом, правда? А у немецкого фельдмаршала Паулюса на его личной карте этот дом помечен как неприступная крепость.

— А сам Павлов жив ещё? — спросил кто-то из туристов.

— Нет, — сказала девушка, — умер.

— В начале восьмидесятых, — уточнил кто-то из толпы.

А Елена Ивановна вдруг заволновалась, да так, что Никита Никитич уже хотел доставать пузырёк из кармана. Она с трясущимися руками подошла к девушке-гиду:

— Вы говорите, это — мельница? А это — дом Павлова? Да-да, конечно… это же мельница… и Волга рядом… Значит, это было… это было, — бабушка поворачивала голову вправо-влево, — это было…

И вдруг неожиданно незнакомый густой бас уверенно произнёс:

— Это было вон там!

Чужой мужчина в очках, который всё смотрел на Елену Ивановну, вдруг резко поднял свою палку и упёр её в сторону мельницы, будто хотел ею проткнуть мельницу насквозь. Все поняли, что он указывает куда-то за спину страшного остова. Стало тихо. Необыкновенно тихо.

Ни одна машина в эти минуты не шумела на Советской улице, ни одна ворона не каркала, ни один шмель не жужжал, ни один магнитофон не орал в открытом окне, хотя была суббота. Будто все знали, что сейчас должно быть тихо-тихо, потому что… потому что… потому что… Здесь сейчас, вот-вот сейчас-сейчас должно произойти что-то оч-чень хорошее. Доброе. Справедливое. Такое, что никак и слов-то не подберёшь, чтобы достойно описать его.

Друг против друга стояли два человека. Глядели глаза в глаза. Так глядели, что взгляды их казались осязаемыми. Плотными. Все, кто стоял вокруг, знали, что сейчас между этими людьми нельзя пройти. Наткнёшься на взгляд. Их взгляды, как стена, не пропустят. В этих взглядах было всё: и вопрос, и удивление, и надежда, и сомнение, и страх ошибки, и радость узнавания. Всё!

— Ленок, — нежно и мягко сказал чужой мужчина, — ты, оказывается, жива… А мне же сообщили… Ты меня узнаешь? Ленок… Ты же мне жизнь спасла… вот тут… недалеко от мельницы…

А Елена Ивановна молчала. Ни звука. Будто у неё совсем не было голоса. Только смотрит и ничего не говорит.

— Ленок, вот он я, живу… Ты же… спасла…

Мужчина снял очки, и все увидели, какой он черноглазый, и ещё увидели, что на правой щеке недалеко от нижнего века у него шрам, как галочка, какие ставят на бумагах. И все поняли, что перед ними стоит сам Юрочка, бывший командир Елены Ивановны, о котором она нынче утром так тепло рассказывала. Но она же думала, что он умер от ран в госпитале… А он, вот он, живой! И слёзы текут у него по щекам. Горячие. Мужские. Святые слёзы.