Голубая ниточка на карте - [13]

— Ты измазал… зачем измазал… маме скажу, она тебе…

А Ромка распалялся:

— Я тебя, ябеда, предупреждал: будешь другим гадости делать, сам такое получишь. Зачем стул измазал? Человек сядет и — здрасьте?! Красиво, да? — Ромка показал на мальчишечьи трусы, теперь измазанные мелом. — Иди сейчас же к маме! Ищет, небось.

Мальчишка сопел, надувая живот. И никуда не шёл.

— Будешь другим гадости делать?

— Буду.

— Ах, будешь?

— Буду, буду, буду! — бубнил мальчишка, притопывая по палубе.

Чем бы кончилась эта сцена, неизвестно, но перед Ромкой неожиданно вырос Ким со строгим лицом.

— Вот ты где?

В ту же секунду Ромку, как ветром, сдуло с палубы. За ним ушёл и Ким.

Мальчишка, набычившись, тёр ладошками измазанную на животе майку. Потом бросил тереть майку и у обитого дерматином стула начал отдирать обивку, которая до него уже была кем-то надорвана. Обивка была крепкая и отдиралась плохо. Он злился.

«Или упрямый или врать ещё не научился», — подумал Шур, когда услышал его «буду, буду, буду!» А может, ему просто скучно?

Шур подошёл к нему, нагнулся и тихонько прошептал в самое ухо:

— Ныр-мыр, купа-рупа, блям.

— А? А? Чего? — мальчишка бросил обивку.

А Шур продолжал:

— Зим-шим, кедра-медра, сантамак.

— Как?

Глаза у мальчишки стали похожими на две круглые коричневые пуговки.

— Трим-мрим, лана-бана, мекчивар.

Пуговки весело заморгали, заморгали, заморгали.

— Кипа-рипа, суна-уна, линтарак.

Ниже пуговок, ниже носа прямо до ушей стал растягиваться рот.

Мальчишка забыл про стул.

— Ещё, ещё!

— Эпа-сепа, упа-купа, рип.

— А это… что?

— А это значит, что скоро обед и надо идти к маме, а то она, наверно, тебя потеряла.

Мальчишка, не колеблясь ни секунды, повернулся и покорно побежал к маме. Даже не оглядываясь.

Шур улыбнулся, глядя в спину мальчишке. Но всё это — и мальчишка, и Ромка, и Ким, и Фанера, и Веснушка — всё казалось каким-то не главным. Они могли быть, и их могло не быть. А существовало ещё — основное. Самое-пресамое. Без чего невозможно дышать. Да и зачем?

Шур медленно пошёл туда, к этому главному. Основному… А там…

Голос у Марии Степановны был низкий с хрипотцой. Интонации властные. А у Оськи, наоборот, высокий. И эти два голоса спорили между собой горячо и убеждённо. Лилия и другие туристы молча слушали.

Оська, говоря, потрясал гитарой. На грифе около колков, на которые накручиваются струны, длинные неспрятанные концы их мотались в разные стороны, сверкая на солнце.

Мария Степановна, показывая тонким, костлявым пальцем на эти струны, сердито спрашивала:

— Это что такое? Вы скажете — мода? А я скажу, что модой у нас никогда не была неряшливость. Но это ладно, мелочи жизни. И то, что вы теперь играете на гитаре, как на балалайке, я тоже могу при желании не заметить. Но ваш знаменитый рок — это посерьёзней. К чему он ведёт молодёжь?

— К общению! К дружбе! — тут же быстро вскрикнул Оська, — к радости искусства!

— Искусства? — подчёркнуто иронически переспросила Мария Степановна.

— Да, искусства, — не дал ей продолжать Оська. — Молодёжь тянется к искусству. Сколько сейчас создаётся рок-групп! Рок-ансамблей!

— А отчего они создаются? — втиснулась Мария Степановна между Оськиных выкриков, — только от бесталанности!

— Отчего? — удивлённо заморгал белесыми ресницами Оська.

— Да, да, от бесталанности! Поэтому их и много! Чтобы выступить с вашими песенками, нужно знать три-четыре аккорда и выучить три-четыре слова, которые повторяются до бесконечности. А где мелодия в ваших песнях? Её же днём с огнём не сыщешь. Одни трум-бумбах-тах-тарарах! Ударник — главный человек!

— А как это нравится молодёжи! — парирует Оська, не считая нужным опровергать услышанное. (Ему кажется, что она всё равно не поймёт.) — Вы замечали, как зал реагирует?! Видели, что творится в зале?

— К сожалению, видела! Это же сумасшедший дом! У вас же всё наоборот! Всё шиворот-навыворот! Вы считаете достоинством то, что требует осуждения и поругания! Молодой человек, опомнитесь! Оглянитесь в своих заблуждениях! Когда на сцене талант, когда творится искусство, зал слушает, затаив дыхание. Он боится шевельнуться! А ваш зал — это же стадо диких зверей. Он орёт, вопит на разные голоса! Ему наплевать, что и как поёте вы. Ему это и не слышно за собственным рёвом. Ему бы только самому орать и двигаться! Вас это не задевает? — и не дав Оське ответить на свой вопрос, продолжала: — Любой уважающий себя певец или музыкант не потерпит во время своего исполнения каких-то отвлекающих моментов. А у вас что на сцене творится? Бегают, прыгают, ходят на головах во время вашего пения.

— Это же видеоклипы! — выкрикнул Оська, улыбкой и восторгом в глазах выражая своё к ним отношение.

— Я не знаю, как вы это называете, но это не искусство. Вы своими выступлениями портите молодёжь. Настоящее исполнение ей уже не интересно, она его не понимает. Ей надо, чтобы огни мелькали, руки-ноги и головы вертелись. Чтобы били фонтаны и клубы пара обволакивали выступающих. Чтобы бушевал чуть ли не живой огонь. Теперь музыку не слушают, теперь её смотрят.

— Это же прекрасно! — взмахнул гитарой Оська.

— Это ужасно! — рубанула рукой Мария Степановна, будто окончила разговор. Но тут же добавила: — Да и где она, музыка-то?