Голубая лента - [75]

Он оказал Жоржетте немаловажную услугу; правда, сделал он это с радостью. В качестве дальней родственницы она воззвала к его сердцу, его мужскому великодушию. О, такого рода призывы Лейкос никогда не оставлял без ответа. Бывало, он миловал убийц, даже людей, покушавшихся на его жизнь, стрелявших в него. К тому же Жоржетта не забыла приложить к письму свою фотографию. По ней он увидел, как она талантлива. «Elle est charmante»[32],— подумал он и тотчас написал ей, что счастливая звезда в ближайшие недели приведет его в Париж.

Здесь, всего несколько недель назад, Лейкос впервые увидел Жоржетту. Он застал ее в весьма незавидном положении. Она ухаживала за тяжело больной теткой, сильно устала, исхудала, дошла до полного отчаяния. Лейкос поместил тетку в санаторий, а Жоржетту поселил в своем отеле. Он одел ее с ног до головы, она совсем обносилась, на ней, с позволения сказать, рубашки целой не было. А так как прелестная Жоржетта нежно привязалась к нему, то он пригласил ее сопровождать его в Америку. Ее красота и обаяние, решил он, немало помогут ему в делах.

Пусть это была услуга, оказанная просто из любви к ближнему, не более того, но, может, она дает ему право сейчас, когда он так плохо себя чувствует, просить ее о небольшом одолжении, даже рискуя нарушить сладкий сон молодой девушки?

— Жоржетта! Жоржетта! — все больше задыхаясь, кричал Лейкос и наконец стукнул стаканом о доску ночного столика. Ни звука в ответ! В голову Лейкоса закралась страшная мысль: ее там нет! Жоржетты нет в комнате!

Несколько минут он лежал как парализованный. Затем, невзирая на жгучую боль в животе, встал, включил свет и, хватаясь руками за мебель, подполз к двери. Постель Жоржетты была нетронута!

Лейкос опять улегся и некоторое время лежал, не помня себя от усталости, дрожащий, почти без сознания, худой и тихий, как мертвец.

Жоржетта не вернулась! Она знала, что он болен, и все-таки оставила его одного на всю ночь.

Лейкос тихо заплакал. Она молода, подумал он в ее оправдание. А он стар. Ему шестьдесят пять лет. Политическая деятельность совершенно его измотала: бесконечные заседания, рев взбудораженного парламента, оскорбления действием, наконец, покушения на его жизнь — в него дважды стреляли, он совсем изношен, он это знает.

Жоржетта… Что ж, это была мечта, прекрасная мечта. Тяжело расставаться с жизнью, когда у вас такие страстные, черные глаза, как у Лейкоса, такие таланты, такой гений — наполеоновский гений, как писали о нем газеты в пору его триумфа. Жоржетта была его последней мечтой… как сладостны были ее поцелуи!

Лейкос плакал.

Услышав трескучие звонки колокольчика, он тоже осмелился нарушить покой на пароходе и позвонил. Появился стюард. Лейкос попросил принести стакан воды и вызвать врача.

— К его превосходительству господину Лейкосу, слышите, молодой человек?

Жалкий, трясущийся, он опять поднялся с постели и, с трудом умывшись, надел новую, немного кокетливую французскую пижаму в белую и розовую полоску, надушил бородку, лицо и руки и, снова улегшись, терпеливо стал ждать врача.

18

Вечно одно и то же. Иной раз судовой врач доктор Каррел бездельничал по двадцать четыре часа подряд, зато потом выдавалось время, когда его буквально рвали на части. Вот и в эту ночь будто дьявол с цепи сорвался!

Около полуночи ему пришлось перевязывать молодого мистера Харпера: тот, напившись, порезал себе щеку и висок осколками тонкой рюмки. Раны были не опасны, но сильно кровоточили. Вскоре после этого доктора вызвали в каюту второго класса, где молодая девушка вскрыла себе вены. На огромном пароходе было много страданий: люди тащили за собой свои несчастья из Европы в Америку, из Америки в Европу, а случалось, и вокруг всего света.

Доктор Каррел не проспал и десяти минут, как его разбудил секретарь мистера Гарденера: у Гарденера тяжелый сердечный приступ.

— Джон Питер Гарденер? Из Питтсбурга?

— Да, Джон Питер Гарденер из Питтсбурга.

Торопливо одеваясь, д-р Каррел расспрашивал Филиппа:

— Насколько мне известно, у мистера Гарденера за последнее время были причины для волнений, я имею в виду эту забастовку. Расскажите мне все подробно, мистер Филипп: быть может, это только нервы.

Филипп сообщил, что Гарденер вчера обратился к бастующим с посланием, в котором заклинал их потерпеть до его возвращения. Он поручил директору Хольцману спуститься в шахту, занятую бастующими. Но те никаких посланий и слушать не стали и забросали Хольцмана камнями, тяжело его ранив. На это Хольцман ответил ультиматумом, объявив, что дает им двенадцать часов на размышление, после чего выключит вентиляцию.

— Вентиляцию?

Филипп объяснил, что Хольцман угрожал прекратить доступ воздуха в шахту, так что бастующим, если они не хотят погибнуть от удушья, придется подняться на поверхность.

— А, теперь я понял. Да, да, вентиляция! Простите, я не совсем еще очнулся от сна.

— Телеграмму об этом мы получили в двенадцать часов, — продолжал Филипп, идя за доктором Кареллом по коридору. — Она-то и явилась причиной ужасного волнения мистера Гарденера. Он счел ультиматум Хольцмана крайне необдуманным и вызывающим. «Они подожгут шахту!» — кричал он. Он просто неистовствовал. И, конечно, дело кончилось приступом.