Голубая лента - [7]

— Вы, вероятно, слышали, что с нами едет ваша знаменитая соотечественница?

Кинский взглянул на него.

— Госпожа Кёнигсгартен! Вы, наверное, знаете ее?

Кинский опустил голову и промолчал.

Уоррен с высоты своего роста — без малого сто восемьдесят сантиметров — смотрел на макушку соседа. Опущенные веки Кинского серыми пятнами выделялись на его изможденном, желтом лице. И вдруг Уоррен увидел, как помрачнел его собеседник.

— Госпожа Кёнигсгартен дает завтра концерт. Сбор пойдет в пенсионную кассу пароходной компании.

— Да, я ее знаю, — отозвался наконец Кинский, не поднимая головы. — Даже очень хорошо знаю.

— Лично знакомы?! — воскликнул Уоррен. У него сразу же мелькнула мысль, что Кинский может представить его певице.

Но тот отшатнулся, его испугала резкость возгласа Уоррена. Лицо его потемнело.

— Да, знаком, — произнес он изменившимся вдруг голосом, — но, пожалуй, будет вернее, если я скажу, что когда-то знал ее очень хорошо. Наши пути как-то разошлись. Понимаете, в жизни случается такое… — Он попытался улыбнуться, но улыбка не удалась.

— О да, понимаю! — ответил Уоррен, смутившись. Но потом добавил прежним любезным тоном: — Мы, вероятно, увидимся за ленчем, господин Кинский? Верно я произношу вашу фамилию?

— Да, верно.

Странный человек, думал Уоррен, поднимаясь в ресторан. Для чего, собственно, он едет в Нью-Йорк? Не по делам, не с научной целью, не путешествовать… А как он, скажем прямо, снисходительно разглядывал меня? Ох уж эти австрийские аристократы, нет на свете людей высокомернее их.

Кинский, Кинский… Где и когда ты слышал это имя? Ну-ка, вспомни, Уоррен! Где и когда ты видел это лицо? Где, когда? Вспомни-ка, Уоррен, пошевели мозгами! Теперь ему казалось, что он видел его не в жизни, а на фотографии. Это был хоть и небольшой, но все-таки шаг вперед.

Когда Принс покинул каюту, Кинский опять стал распаковывать свой саквояж; делал он это равнодушно и рассеянно, как человек, который принялся за дело, лишь бы отвлечься от навязчивых мыслей. Он поставил на умывальник флаконы и бритвенный прибор и начал полировать свои холеные ногти. Потом бросил это занятие и долго сидел в задумчивости.

Не убрав вещей, он растянулся на койке, устремил глаза в потолок и выкурил одну за другой три сигареты.

— Так она здесь! Она действительно здесь! — прошептал он. Его губы дрожали. Он закрыл глаза.

6

Когда Ева Кёнигсгартен проснулась, было почти темно. Она не сразу сообразила, где находится. Койка, на которой она лежала, покачивалась, а где-то под ней, на большой глубине, раздавался стук, тяжелый и равномерный, точно удары отбойных молотков в рудничной штольне. Ах да, она на море! Ева открыла глаза в радостном возбуждении. С чего бы это? А, понятно: во сне она видела Грету.

Она лежала на пригорке, вблизи своей виллы под Гайдельбергом, где обычно проводила отпуск. Было лето. Горячий, напоенный солнцем воздух ласкал ее лицо. Она лежала в траве среди полевых цветов, вдыхая их чудесный, нежный аромат. Внизу, в серебристой дымке, раскинулась долина Некара. Подле Евы на корточках сидела ее очаровательная маленькая дочурка Грета и, давясь от смеха, стебельком щекотала ей нос. Ева притворялась, будто спит, и, отмахиваясь, бранила какую-то надоедливую муху, а ее милая дочурка заливалась смехом. В этом и заключалась их игра. Вдруг Грета исчезла, и Ева услышала ее голос из синей чащи ближнего леса. Она сразу села, окликнула ее: Грета! Но ребенок не отозвался. Грета! Грета, отвечай же! Испуганно вскочив на ноги, объятая ужасом, Ева кинулась в лес. Тогда Грета, прятавшаяся за кустом, рассмеялась. Тут Ева проснулась.

От сна осталось ощущение летнего зноя, аромата горячих цветов и трав и сухой, пахнущей известью земли. Куда же так внезапно исчезла ее длинноногая девочка? Придумала новую шалость? Она улыбнулась. Сон подарил ей столько счастливых минут; как ясно видела она Грету!

Ева приподнялась и включила свет. На столике возле постели стоял портрет ее милой девчушки, она брала его с собой во все поездки. Другой портрет, крохотный, величиной с почтовую марку, она носила на шее, как талисман, вместе с золотым крестиком своей покойной матери, не снимая его ни днем, ни ночью. Ева поцеловала портрет и сказала с упреком:

— Почему ты убежала, злая девчонка? Напугала меня, проказница ты этакая!

Ее маленькая дочурка засмеялась в ответ — точно так, как смеялась во сне.

Марта осторожно выглянула из ванной комнаты.

— Ты звала меня, Ева?

Нет, Ева не звала ее, она разговаривала сама с собой.

— Был здесь кто-нибудь? — спросила она.

— Да, приходил профессор Райфенберг, но я сказала, что ты легла спать и просила ни в коем случае тебя не будить.

— Что он сказал?

— Ну, сказал, что завтра, ровно в десять, придет на урок. Потом стюард принес приглашение, вот оно.

Директор Хенрики писал, что имеет честь пригласить Еву поужинать сегодня вечером в ресторане «Риц» в очень небольшом кругу. Ева поморщилась: оставили бы ее лучше в покое. Ее нисколько не радовало приглашение, но отказаться было неловко. Она черкнула несколько строк на своей визитной карточке и отослала ее со стюардом. Потом опять лениво зарылась в подушки и в полумраке каюты продолжала болтать с Мартой, как всегда не дожидаясь ее ответа. Еве уже полюбилась каюта, предоставленная ей пароходной компанией: уютная маленькая квартирка, в которой сразу чувствуешь себя как дома. Да, здесь, в этих славных комнатках, она наконец действительно отдохнет. Ей никого не хочется видеть, ни единого человека, люди действуют ей на нервы. Райфенберг и Гарденер, разумеется, не в счет. И еду ей пусть тоже подают в каюту. Как ей хотелось отдохнуть и заняться собой!