Голубая бусина на медной ладони - [24]

Она написана стремительным мутакарибом — амфибрахием. В русской поэзии этот размер накрепко связан с арабской темой еще лермонтовскими строчками («В песчаных степях аравийской земли три гордые пальмы высоко росли»). Кажется, что аль-Мутанабби сложил «Касыду поношения» прямо в седле во время бегства из Египта. Упиваясь обретенной свободой, он восхищается быстрыми лошадьми и выносливыми верблюдицами, за которых готов отдать любую из красавиц. Поэт издевается над Кафуром, играет созвучиями, смело разрывает слова на концах полубейтов и дает полную волю своему языку.

В касыде приведен точный маршрут бегства, упоминается множество названий колодцев, источников, деревень. Например, Авасым — это область на границе Сирии и Византии, где правитель Сейф ад-Даула, которого не может забыть поэт, сражался с византийцами. Набатей — представитель арамейского населения Ирана, считавшегося в то время менее благородным по происхождению, чем арабы.

Касыда поношения

«Смеяться начнешь — навернется слеза»

Красотку, что плавной походкой мила,

отдам за кобылу, что рвет удила.

Отдам за верблюдицы тряский намет.

На что мне походки сейчас красота!

Седло меня к жизни привяжет. На нем

уйду от обид и от козней врага.

Лечу по степи, словно кости мечу:

иль выпадет эта, иль выпадет та.

Чуть что — все прикроет спина скакуна,

меча белизна и копья чернота.

Вот Нахля колодец мелькнул и исчез.

Мы к жажде привычны. На что нам вода!

…………………………………….

О, ночь возле Акуша! Вех путевых

не видно. Дорога трудна и темна.

Когда до Рухеймы доехали мы,

еще полпути эта ночь не прошла.

Мы, спешившись, копья в песок утверди —

ли. В них наша храбрость и славы дела.

Мы глаз не сомкнули, целуя клинки —

шершавую сталь, что от крови горька.

Пусть знает Египет, Авасым, Ирак,

что я — удалец, что мне честь дорога.

Я слово держу, ни пред кем не дрожу,

удар отражу я ударом меча.

Не всяк, кто клянется, надежен в речах.

Не всяк, кто унижен, отплатит сполна.

А муж с моим сердцем — пройдет напролом

сквозь сердце беды до победы венца

Пусть трезвый рассудок сердца укрепит.

Пред разумом не устоит и скала.

Куда б удальцу ни лежала тропа,

не ступит он шире, чем ступит стопа.

Скопец прохрапел эту ночь до конца.

И в сон наяву клонит тупость скопца,

Мы были близки, но стояла всегда

меж нами пустыней его слепота.

Не зная скопца, мнил я, что голова

обычно вместилищем служит ума.

Узнавши, я понял: весь разум его

таится в мошонке, а там пустота.

Ах, сколько смешного в Египте сейчас!

Смеяться начнешь — навернется слеза.

Там сыну пустыни мужлан-набатей

толкует арабских родов имена.

Там черный губу распустил до колен,

а все ему льстят: «Среди ночи — луна!»

Я сам носорога того восхвалял,

его околдовывал силой стиха.

Но в те похвалы, что ему отпускал,

влагал я насмешек своих вороха.

Бывало за Бога сходил истукан,

но чтобы с ветрами бурдюк — никогда!

Ведь идол молчит, а бурдюк говорит.

Чуть тронь его — ветры испустит тогда.

Не знает он сам, что ему за цена,

да людям она превосходно видна!

(Размер мутакариб, или семенящий)

На мой взгляд, аль-Мутанабби как стихотворец сильнее в поношении, чем в лести. Его сокрушительные насмешки разят наповал. Не случайно сам он пал жертвой собственной язвительности. Во всех трех касыдах отчетливо выражается «неоклассическая» установка автора, для которого обращение к идеалам бедуинского прошлого прежде всего должно подчеркнуть благородство и достоинство самого поэта, имеющего право менять покровителей, если их благодарность ниже его поэтического дара. Стихами и собственной судьбой аль-Мутанабби стремился возродить традиционный образ поэта-изгоя, которого отделяет от общества уже не нарушение племенных обычаев, как это бывало до ислама, а поэтическое вдохновение, непостижимое для обычных людей. Поэт охотно повторяет старые «ведовские» мотивы доисламской поэзии, называя свои стихи «то ли поэзией, то ли заклинаниями».

То сходясь, то ссорясь с меценатами, пытаясь убедить их в высоком значении поэта, аль-Мутанабби боролся за независимость своего творчества. Однако это была едва ли не последняя и трагическая в своей безнадежности попытка. Чем дальше, тем меньше отстаивали поэты свое достоинство при дворах мусульманских владык: писали чувствительные слова на сладкозвучные мелодии, щеголяли холодным блеском формального мастерства… Слух поэтов оказался закрытым для голоса муз, а уста все чаще произносили фразы, не одушевленные подлинным вдохновением. В это время — время упадка арабской классической поэзии — роль выразителя непосредственного чувства все больше брала на себя музыка.

Отношение арабов к музыке двойственно. Ее воздействие на них чрезвычайно велико: даже если сделать скидку на чрезмерность выражений в средневековой прозе, обычными будут описания того, как у слушателей от звуков музыки «улетала душа», они впадали в экстаз, и, как пишет швейцарский востоковед Адам Мец, «особо впечатлительные души бросались на землю, на губах у них выступала пена, они хрипло дышали и кусали себе пальцы, ударяли себя по лицу, рвали на себе одежду, бились головой о стену». С другой стороны, страсть к музыке, которую может подтвердить любой из тех, кто бывал в арабских странах, всегда вызывала настороженное отношение к этому искусству: считалось, что оно — мать всяческих пороков, поэтому многие особо непримиримые течения ислама ополчались и на музыку — преследовали музыкантов и певцов, уничтожали музыкальные инструменты.