Голубая бусина на медной ладони - [22]

В трех самых известных касыдах аль-Мутанабби ярко отражены его взаимоотношения со своими покровителями. При переводе я старался сохранить размер подлинника и подыскать русские соответствия его созвучиям, обычно довольно бедным и не всегда воспринимаемым нашим ухом как «полноценные». Арабское стихотворение X века было пленником формы. В угоду ей смысловые ударения часто не совпадают с ритмическими, а пауза внутри двустишия-бейта может разорвать слово надвое. Особая манера чтения — нараспев, растягивая слоги, — еще больше отделяла обыденную речь от поэтического глагола.

Две первые касыды, условно называемые «Касыда лести» и «Касыда упрека», в диване (сборнике) озаглавлены полубейтами «Из другой десницы милости не приму» и «Погони, кони и ночь меня узнали в степи». Обе касыды обращены к правителю Северной Сирии Али ибн Абдаллаху, торжественно величавшемуся «Сейф ад-Даула», или «Меч державы». При его дворе в Алеппо аль-Мутанабби провел почти десять лет. Поэт посвятил множество хвалебных од щедрому и воинственному эмиру, отстаивавшему былую славу арабов в столкновениях со своими мусульманскими и византийскими противниками и достойному титула не эмира, а царя.

Первая касыда — это панегирик; причем лесть в нем, как вы сейчас убедитесь, достигает поистине космического размаха, а некоторые дерзкие гиперболы едва ли приемлемы для исламского благочестия («И время само ему подвластно. Я думаю, что мог бы вернуть он жизнь и аду и джурхуму»). По мусульманским верованиям время подвластно только Аллаху, и только Аллах может оживлять мертвых. Ад — это народ, много раз упомянутый в Коране как истребленный богом за то, что они не вняли словам пророка Худа (Коран, VII, 63–65 и др.). Джурхум — арабское племя, вымершее, как считает традиция, еще до ислама; динар и дирхам — монеты, на которых чеканилось имя правителя.

Касыда лести

«Из другой десницы милости не приму»

Приказал эмир Сейф ад-Даула своим слугам — гулямам облачиться и направился в город Мейяфарикин с пятью тысячами войска и двумя тысячами гулямов, чтобы навестить могилу матери своей. Было это в месяц шавваль, по мусульманскому календарю в год триста тридцать восьмой, что соответствует 949 году. И сказал поэт:

Коль хвалишь достойного — любовный зачин к чему?

Ужель все поэты служат жару любовному?

Любовь к сыну Абдаллаха лучше, чем к женщинам:

ведь славы начала и концы вручены ему.

И я льстил красавицам, пока не увидел я

великое зрелище, его предпочту всему.

Увидел я, как Державы Меч — Сейф ад-Даула

кровавым своим клинком судьбу разрубил саму.

Тавро его — на Луне, а слово его — закон

для Солнца. Прикажет он — и сбудется по сему.

Казнит он и милует соседей-соперников,

как будто наместники они у себя в дому.

И этим обязан он не грамотам, а клинкам,

не хитрым посланникам, а войску могучему.

Какая рука ему посмеет противиться?

Какие уста поют другому? Да и кому?

В какой же мечети его имя не славится?

Какому динару оно чуждо иль дирхаму?

Он рубит врага, когда булаты сближаются.

Он видит его сквозь пыль, он чует его в дыму.

Как звезды падучие, несется созвездие

гнедых с вороными. С ним не справиться никому.

Сломают оружие героям противника,

затопчут копытами, не выжить ни одному…

Тут уместно прервать декламацию и задаться вопросом: не слишком ли много стихотворных цитат приводится в этой главе? Думаю, что мера соблюдена. Ведь в арабской культуре проза и поэзия не отделяются друг от друга китайской стеной: стихи звучали в любовных повествованиях и медицинских трактатах, в героических историях и мореходных лоциях; мерными рифмованными периодами растекались официальные послания средневековых правителей и строгие деловые записи. В любой исторической хронике, в любом философском сочинении, написанных тысячу лет или всего век назад, приводится множество стихотворных отрывков и целых стихотворений. Поэтому и наш рассказ об отношении арабов к слову был бы неполон без стихов.

А теперь вернемся к «Касыде лести», опустив десяток льстивых строк аль-Мутанабби (здесь и дальше сокращения обозначены многоточиями).

………………………………………

В дни битвы, в дни мира нет эмиру подобного

по щедрости, доблести, по славе и по уму.

Его превосходство признают даже недруги,

и даже невежда — свет звезды его зрит сквозь тьму.

И время само ему подвластно. Я думаю,

что мог бы вернуть он жизнь и аду и джурхуму.

О, ветер проклятый! Помешать нам пытается.

О, славный поток! Тебе он следует, щедрому.

Напрасно нас ливень увлекал и испытывал,

ему б о тебе булат ответил по-своему.

Ты щедростью выше облаков, тебя встретивших

дождем. Это ведомо и облаку самому.

Лицо капли трогали, как некогда дротики,

в воде платье, как в крови, бывало по бахрому.

Идет за потоком конным — водный из Сирии,

внимая тебе, как будто школьник ученому.

С потоком одну могилу вы навещаете,

едиными чувствами вы полнитесь потому.

Ты воинов выстроил, но все их величие —

во всаднике, чьи власы не спрячутся под чалму.

Вокруг море бранное доспехов волнуется,

и конница среди них крутому под стать холму.

Заполнит все впадины, и местность сравняется,

и горы нанижутся, как бусины на тесьму.

…………………………………………….

Не думают ли мечи, что ты, о Державы Меч,