Голубая бусина на медной ладони - [23]

к их корню принадлежишь, к их роду булатному?

Чуть стоит тебя назвать — и, мнится, от гордости

они улыбаются сквозь ножен своих тюрьму.

Ты — царь, а довольствуешься скромным прозванием.

Такое величие неведомо низкому.

Ты к жизни дороги заступил, так что смертные

живут или гибнут по желанию твоему.

И я от другой десницы гибели не боюсь,

и я из другой десницы милости не приму.

(Размер тавиль)

Вторая касыда относится к тому времени, когда, жестоко оскорбленный на глазах безучастного эмира своим соперником — литератором-персом Ибн Халавейхом, поэт делает последнюю попытку вернуть расположение правителя Сейф ад-Даулы. Начатая как казенный панегирик, «Касыда упрека» неожиданно сбивается на безудержное и раздраженное самовосхваление. Яростная напряженность интонации противоречит мерному течению строк. Стихи распадаются на отдельные афоризмы и пословицы, живые и поныне. «Свиток», который упоминает поэт, наводит на мысль о родословных реестрах, куда при первых халифах заносились имена «чистокровных арабов». Возможно, поэт и впрямь имеет в виду не тот свиток, в который записывает стихи (как считало большинство комментаторов), а тот, где записаны его благородные предки. Гора Думенр, «исчезающая справа», — намек на то, что аль-Мутанабби может покинуть алеппский двор и удалиться в Египет; как мы увидим дальше, он так и поступил, не сумев растрогать эмира своей касыдой.

«О, хуже прочих земель — край, где товарища нет!» — эти слова арабского поэта А. С. Грибоедов процитировал в письме 1820 года из Тебриза. Послужившее темой для заметки «шейха отечественных арабистов» академика И. Ю. Крачковского и воспроизведенное как эпиграф к первой главе романа Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара», полустишие аль-Мутанабби стало широко известно и в нашей стране.

Касыда упрека

«Погони, кони и ночь меня узнали в степи»

И сказал он, когда случился у него спор с людьми, мнившими себя поэтами и замышлявшими обиды и козни:

Пылает сердце одно — да холод в сердце другом.

Переменилась судьба, усталость в теле моем.

Посмею ли утаить от Сейф ад-Даулы любовь,

когда за милость его народы спорят кругом.

Коль нас любовь собрала к его прекрасным чертам,

так пусть по силе любви и воздается добром.

Я был при нем, а мечи — тогда лежали в ножнах.

Потом взгляну, а мечи — в крови, что льется ручьем.

По праву лучшее он из всех созданий Творца

и сам себя превзошел природой, нравом, умом.

Сулит победу поход — враги без боя бегут.

Ты рад, но все-таки зол, что не расчелся с врагом.

Тебе предшествовал страх, заменой воинам стал,

и ужас вместо меча спешит докончить разгром.

Иным довольно того, но не довольно тебе:

врагу не скрыться в степи и за высоким хребтом.

Ужели будешь всегда бегущих трусов разить,

ужели пылкость велит нестись за ними верхом?

Пускай спасаются прочь, про честь и стыд позабыв.

Позор — на них, а тебе — лишь слава в деле таком.

Неужто сладость побед ты ценишь только тогда,

когда встречается сталь — с волос тугим завитком?

О, справедливейший муж! Зачем пристрастен ко мне?

Ответчик в тяжбе моей, ты будь судьею притом.

Господь тебя укрепи, дабы сумел отличить

жирок обжор и отек, приобретенный битьем.

Ведь если путать начнем и свет равнять с темнотой,

какая польза живым от зренья в мире земном?

Еще припомнят меня, признают все при дворе,

что я любого честней в собранье этом честном.

Я — тот, чьи знанья и ум сияют даже слепцу

и чьих речений глагол находит отзвук в глухом.

Спокойно веки смежу, рассыпав редкости слов,

а их толкуют всю ночь и вслух твердят целиком.

Бывало, стольких невежд я тешил в их простоте,

но смех мой бил наповал и рвал кровавым клыком.

Не думай, если тебе раскрылась львиная пасть,

что улыбается лев перед беспечным глупцом.

Я столько душ погубил, летел на них — видит Бог —

в седле, надежном, как храм, на иноходце своем.

Мелькают ноги его попарно, будто их две,

моим рукам и ногам скакун послушен во всем.

Когда сходились войска, на нем я рвался вперед,

разил — и волны смертей сшибались насмерть потом.

Погони, кони и ночь меня узнали в степи,

я им пожаром знаком, ударом, свитком, пером.

Утесы я удивлял и груды черных камней,

кружа в безводных местах с матерым диким зверьем.

О, тот, с кем так тяжело расстаться будет навек!

Не впрок придется добро, что мы без вас обретем.

Бывало прежде у вас в обычай нас награждать

Увы, нет близости той, и вы забыли о сем.

Раз вам по вкусу навет, что наш завистник плетет, —

не станет рана болеть, удар покорно снесем.

Внемлите этой мольбе, ведь понимание — долг

для всех разумных мужей, но вам мольба нипочем.

………………………………………..

Когда уходишь от тех, кто не хотел удержать,

ушел не ты, а они родной покинули дом.

О, хуже прочих земель — край, где товарища нет,

и хуже прочих богатств — добро, что сами клянем.

И хуже прочих добыч — раздел, где стайка пичуг

и сокол чистых кровей имеют долю в одном.

Подонки портят стихи, а ты потворствуешь им!

Едва ль арабы они, и персы тут ни при чем.

Упрек тебе не в упрек — его любовь родила,

на нем не жемчуг горит — слова сияют огнем.

(Размер басыт, или расширенный)

Аль-Мутанабби, клявшийся алеппскому эмиру, что он не примет милости из другой десницы, покинул Алеппо и направился, как и намекал, в Египет ко двору Кафура. Чернокожий нубиец, бывший раб, евнух Кафур был одним из главных соперников Сейф ад-Даулы. Надеясь на щедрые милости, аль-Мутанабби восхвалял Кафура в льстивых и порой двусмысленных панегириках, но, не добившись ожидаемой награды, бежал из Египта. Вскоре после этого поэт сочинил несколько касыд, высмеивавших чернокожего евнуха, в том числе и самую язвительную из них — «Касыду поношения».