Голубая акула - [80]

Она это заметила! Четыре дня, мой высший рекорд, мука мученическая, зато какая награда! Я уж открыл рот, чтобы восторженным бормотаньем выразить переполняющие меня чувства, но спохватился. Ведь только что я насилу убедил обиженного Легонького навестить меня несмотря на «Какую жалость!».

Теперь и она его увидела. Сказала приветливо:

— Добрый вечер, Константин Кириллович.

— Здравствуйте, Елена Гавриловна, — с безутешной грустью вздохнул Легонький. — Я все уже понял. Не видать мне алтуфьевского гостеприимства, как своих ушей.

— Извините, я не поняла…

— Все очень просто. Я только что напросился к нему на Рождество. Он уж отнекивался так и сяк, но у меня хватка бульдожья. Шалишь, думаю, брат, не вырвешься! И в тот момент, когда добыча была уже моя, появляетесь вы. Мне ли противиться вашей воле? Я удаляюсь! — Он уронил руки с видом комического отчаяния.

Она улыбнулась:

— Давайте разрешим наш спор мирно. Приходите ко мне и вы. Мне неловко приглашать гостей, у меня ведь ни особенного угощения, ни веселья. Но если вас это не пугает…

— Елена Гавриловна! — вскричал Легонький. — Ни слова больше, умоляю вас!

Так вышло, что мы были приглашены оба. Меня это, помню, почти не огорчило. После ее слов о четырех днях я бы вряд ли опечалился, случись хоть потоп. Я ощущал за плечами крылья, на которых, казалось, можно парить над водами и безднами. С нею на руках… право, при этой мысли впору пожелать и потопа. А Легонький что ж? Он бы тоже не погиб, наверняка он легче воды.

Когда я подходил к своему дому, отягощенный конфетными коробками, изрядным тортом и этими незримыми крылами, навстречу мне попалась та самая соседка, что однажды уже пыталась наклепать на мою Грушу. Уста соседки, всегда непримиримо сжатые, окончательно превратились в ниточку. В очах пылал праведный огонь. Она встала на моем пути, неприступная и грозная, как крепость.

— Я в чужие дела соваться не привыкла! — прошипела она вместо приветствия, задыхаясь от мороза и ярости.

— Похвальное обыкновение, — любезно согласился я и сделал тщетную попытку ее обойти.

— Нет, вы уж послушайте, сделайте милость! Один раз я вас предупреждала, да не помогло. Теперь я скажу без околичностей, не взыщите, я правду люблю, мне, слава Богу, скрывать нечего!

— Что же вам угодно?

— Мне угодно, чтобы на нашей улице разврата не было! Раньше здесь все было тихо-мирно, пока вы не приехали! Ночью, бывало, и не пройдет никто. Да и днем, коли пройдет, всегда знаешь кто и зачем…

Когда счастье переполняет душу, она защищена от злобы. Я рассмеялся:

— Вы хотите запретить мне ходить по улице? Или я должен докладывать, куда направляюсь? Тогда, прошу прощения, мне бы домой. Холодно…

Но проклятая баба не унималась:

— Я про вас не говорю, про вас мне не ведомо. А только Груньку распутную вы со двора гоните, не здесь ей место! Пожарный к ней ходит, я терпела! Но ей и пожарного мало! Тот, поди, у ней сидит, а этот вкруг дома бродит, снег знай скрипит да скрипит! Это он очереди ждет, вы подумайте!

Мое терпение лопнуло.

— Сударыня, — прорычал я свирепо, — запомните, прошу вас, что сплетни меня не интересуют. Улица Божья, по ней всяк ходит, куда пожелает. Что касается Аграфены Потаповны, она хорошо исполняет свои обязанности по дому. До прочего мне дела нет. Мое почтенье!

С этими словами я лихо обогнул сию твердыню добродетели и потрусил к дому. Груша встретила меня такая приунывшая и подавленная, что я подумал: видно, ей тоже сегодня досталось. Что она взъелась, старая перечница?

— Николай Максимович, — сказала Груша и вдруг по-девчоночьи всхлипнула. — Ухожу я от вас. Не поминайте лихом.

Я возмутился:

— Вот еще новости! С какой стати? Мы всегда отлично ладили, или я ошибаюсь? Аграфена Потаповна, признайтесь: вас кто-нибудь обидел?

— Никогда вы меня не обижали! — хлюпая носом, воскликнула Груша. — Такого барина, как вы, поискать надо! Век вас не забуду, накажи меня Христос, если неправду сказала…

Тут она заревела в три ручья. Мне стало не по себе. Дело принимало серьезный оборот. Никогда бы не подумал, что она так щепетильна и впечатлительна. Чего же наговорила ей эта стерва?

Я ласково усадил рыдающую Грушеньку в кресло, заставил выпить вина, уговаривал успокоиться, обещал, что в обиду не дам…

— Но вас же дома нет! — плача, пропищала Груша. — Дни-то по зимней поре коротки, сидишь тут одна, дрожишь, а он там во тьме шныряет…

— Кто шныряет во тьме?

— А мне откуда знать? Пока светло, ничего, а как смеркнется, шаги! К самому окну подходит! Постоит, уйдет, потом опять, слышу, приближается… — Она содрогнулась всем телом. — Страсти такие, что терпеть невозможно!

Тут было над чем задуматься. Кроме того, что я терял хорошую прислугу, само по себе известие о чьих-то блужданиях в потемках под окнами было неизъяснимо тревожно. Я присел рядом с Грушей и предложил:

— Давайте обсудим все спокойно. Мне будет очень жаль, если вы уйдете из-за каких-то пустых страхов.

Она упрямо помотала головой:

— Не пустые они. Я чувствую! Меня прямо всю трясет, будто это сам нечистый…

Я насторожился. Уж не душевное ли здесь расстройство? Хотя нет, соседка ведь тоже говорила, мол, бродит кто-то. Спросил осторожно: