Голубая акула - [78]

Человек, к которому относилось это оригинальное напутствие, выскочил из низенькой обшарпанной двери и мелкой, но проворной рысцой пустился вдоль улицы. Высокая старуха с загадочной, недвижной, как маска, физиономией смотрела ему вслед.

— Аделаида Семеновна! — воскликнул я, бросаясь к ней.

На ее лице ничего не отразилось. Я подумал, что она не узнает меня, и начал:

— Простите, я тот Алешин знакомый из Блинова…

— Помню, — молвила она глухо. — Николай Максимович. Товарищ прокурора. Вас интересовали ихтиолог Миллер и его бывшая невеста. Алексей рассказывал мне о том, чем все кончилось. Необъяснимый и жуткий случай. Зайдите. Я напою вас чаем с вареньем.

На ней была длинная мятая юбка и бесформенная, там и сям штопанная толстая кофта. Должно быть, ей трудно жилось. Может быть, даже настолько трудно, что мне следовало бы отказаться от ее приглашения. Но я не смог. Ее темной каморке было суждено стать последним московским домом, где меня приняли как своего.

— За что вы его так? — полюбопытствовал я, оглянувшись туда, где за ближним поворотом улицы исчез посетитель, не спущенный с лестницы по такой основательной причине.

— Прохвост. Не стоит внимания. — Аделаида Семеновна тяжелой поступью прошла в комнату и опустилась в огромное кресло, занимающее добрую ее половину. — Рассказывайте.

Как мог короче, я поведал ей свою историю.

— Вы уезжаете навсегда, — сказала она, не спрашивая, а утверждая.

— Я искал Алешу…

— Они в Твери. Думали, там проще прокормиться. Сомневаюсь.

Казалось, я давно был готов к известию, что больше не увижу Сидорова. Но горло перехватило, захотелось взбунтоваться, переменить планы, отправиться в Тверь, не так она и далеко…

— Не надо, — обронила старуха. Я смотрел на нее в замешательстве, и она повторила своим глухим монотонным голосом: — Вам не надо в Тверь. Бесполезно.

Кажется, моя растерянность позабавила ее. Она усмехнулась:

— Доживя до моих лет, легко угадывать. Только мало проку от этого искусства. Что до Алеши, его вам видеть не стоит.

— Как так?

— Вы не узнаете его. Он не тот, с кем вы дружили. Не тот, кем был. И не тот, кем станет.

— Звучит мрачно.

— Напротив. Сейчас он злой. Но быть злым не его призвание. Это пройдет.

— Вы пророчица? — Я попробовал обратить разговор в шутку.

— Пророчица, — повторила она без тени улыбки. Под глазами у нее были набрякшие мешки. — Мы с Алексеем похожи. Он будет, как я. Мне этого не увидеть. Вам тоже. Но это неизбежно.

На прощание она перекрестила меня. Вспомнив, как Сидоров называл тетку старой безбожницей, я заметил:

— Аделаида Семеновна, мне казалось, вы неверующая.

— И это возможно.

С тех пор, когда думаю об Алеше, непроницаемая, может статься, насмешливая маска глядит на меня из подвальной полутьмы странно живыми прорезями глаз. Но в тот вечер меня преследовала не она. И породистое, несколько желчное лицо Сидорова в расцвете лет стерлось в моей памяти. Я видел того Алешу, что когда-то на вечереющем Арбате открыл мне тайну своей встречи со Снежной королевой.

Он стоял передо мной словно наяву, и мальчишеское желанье пойти и убить Залетного терзало мое старое искушенное сердце. Все кончилось, как и должны кончаться подобные глупости: приступом.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Шаги в темноте

Удивительно славное, веселое, хотя в настоящий момент заботливо нахмуренное бородатое лицо склонилось ко мне, выплыв из моего забытья. На мгновение даже почудилось, будто отец Иоанн Добровольский, давно потерянный друг, пришел меня навестить. Однако же… священник? Они пригласили батюшку? Итак, это конец?

— Я не смогу, — прошелестел я, с трудом ворочая языком.

В самом деле, какая может быть исповедь в моем случае? Если бы мне суждено было закончить эти воспоминания, разве что они…

— Лежите, лежите! — Громадная теплая ладонь успокаивающе опустилась мне на плечо. — Слава Богу, Мусечка меня дома застала. Теперь у вас усе на лад пойдет. Мы, хвелшара, специалисты по усем болезням…

— Федор Васильевич! — послышался встревоженный голос госпожи Трофимовой. — Подите сюда, оставьте Николая Максимовича, ему всего нужнее покой.

Ольга Адольфовна, появившись рядом с незнакомцем, взяла его под руку и решительно повлекла вон, бросив через плечо обеспокоенный взгляд на меня. Через минуту влетела Муся с пузырьком, содержимое которого я послушно проглотил. Очаровательный бородач не появился: видимо, хозяйка не выпустила его из плена.

— Кто это был?

— Гнилицкий, здешний фельдшер. — Девочка смущенно почесала в затылке. — Понимаете, я видела, как вы входили. Вы были такой… я даже испугалась. Окликнула вас, а вы не ответили.

— Извини. Я не слышал.

— Я поняла, что вам нехорошо. А здесь, кроме Гнилицкого, и позвать-то некого. Ну, я и побежала к нему. Он чудесный дядька! Мы с Андреем, его сыном, в одном классе учимся. Он нахвалиться не может, какой папа добрый. Но к вам его нельзя подпускать, тут мама права. Все знают, как с ним опасно… Он военный фельдшер, понимаете? Его лечебные способы и средства для вояк, может, и хороши. Но обычного человека они с ног свалят, даже здорового… Это ничего, что я болтаю? Может быть, мне уйти? Как вам лучше?

— Лучше болтай, — сказал я. Узнать, что этот Гнилицкий не поп, приглашенный, чтобы проводить меня в последний путь, было все-таки приятно. Муська тоже явно обрадовалась, что я еще не помираю, и продолжала: