Голубая акула - [79]

— В прошлом году у мамы было воспаление легких. Он сделал ей согревающий компресс. Мокрое полотенце, потом большой кусок пергамента, шерстяной платок, а поверх всего этого еще одеяло намотал. И все приговаривал: «Вы уж, голубчик, потерпите, не снимайте компрессика. Надо хорошенько пропотеть, а утром я приду и компрессик сам сниму». А я еще натопила, в комнате жара — ну, мама совсем задыхаться стала. Говорит: «Нет, до утра мне так не дожить. Стаскивай это с меня скорее, и будь что будет!» Поутру, еще до света, бежит Федор Васильевич — он к маме замечательно относится: «Ну, как вы, голубчик Ольга Адольфовна?» — «Вы меня простите, я не вытерпела, сняла компресс». — «Вот и прекрасно! Я-то всю ночь заснуть не мог, все ворочаюсь да про себя думаю: „Не тяжеловат ли компрессик?“»

Дверь приотворилась, добродушная физиономия Гнилицкого заглянула внутрь.

— Не допустили меня до вас, голубчик, — пожаловался он. — Ольга Адольфовна говорит, кроме Подобедова, никому не след вас пользовать. Да я гляжу, вам уж и так полегчало. А кошелочку свою я тут, часом, не оставлял? Да вот же она, кошелочка, под стол задвинулась! Выздоравливайте, голубчик. А Подобедову своему скажите, чтобы получше за вами смотрел.

— Вы заметили, что у него в корзинке? — спросила Муся, едва Гнилицкий скрылся.

— Нет.

— Камни! Он всюду выискивает мелкие красивые камешки разных цветов. И складывает в корзинку. Он с нею никогда не расстается.

— Зачем?

— Дорожку мостить! Такой дорожки от калитки к дому, какая у Гнилицких, никто не видал. Но ему все мало, продолжает совершенствовать… А его знаменитые домики для свиньи и собаки вы когда-нибудь видели?

И тут я вспомнил. Обсаженная анютиными глазками безукоризненно прямая дорожка из цветных камешков и три уютных домика: большой посредине и два маленьких по бокам. Бродя по поселку, я давно приметил это диво, но не мог понять, для кого эти маленькие домики, подобно большому, чистенькие, с резными крашеными наличниками, с дверьми и ставенками, кокетливые…

— Неужели там живут собака и свинья?

— Ну да, он построил для них настоящие дома. Вы заметили? Они даже не совсем одинаковые! Но знаете, что я вам скажу? Никогда Гнилицкий эту свинью не зарежет! Помните: двускатная крыша, крытая железом, зеленые наличники?.. Свинья, которая живет там, это уже не хрюшка, а соседка по имению. Она, наверное, и картинки по стенам развесила — календари, портреты родителей… Не видать Гнилицкому свинины, говорю вам: свинья помрет от старости в покое и довольстве. Спорим?

— И не подумаю. Ты выиграешь.

Блинов готовился к Рождеству. Публика оживилась. Я опять получил несколько приглашений на обеды. И снова отказался. Я разделял печаль Елены, это был мой тайный праздник, далекий ото всех общих торжеств. «Довольно того, что я исправно хожу на службу, привел-таки в порядок дела, соблюдаю все те внешние правила, какие положены чиновнику. А взамен хочу одного: чтобы меня оставили в покое», — примерно так я рассуждал.

И верно: общество словно бы посторонилось, отхлынуло от меня. Только Легонький еще мешал мне выситься посреди Блинова одиноким байроническим утесом. По старой привычке он захаживал ко мне запросто, делая вид, будто ничего не изменилось, а может статься, и вправду не замечая перемен. Ведь прежние наши встречи проходили примерно так же: он болтал без умолку, я кивал и по временам вставлял «Неужели?», «Забавно», «Ты находишь?» или «Какая жалость!» — набор вполне достаточный, когда имеешь дело с разговорчивым собеседником.

Впрочем, Костя не утомлял меня. Я научился почти не замечать его присутствия. Он же, по-видимому, без труда примирился с тем, что мои реплики все реже прерывают его монологи. Хуже, что подчас они выскакивали невпопад. Так и вышло, что на его фразу:

— Ты стал настоящим бирюком. Давай хоть я к тебе зайду на Рождество, — я, думая о своем, машинально пробормотал:

— Какая жалость!

Мне-то казалось, что он все еще рассказывает о страданиях своего двоюродного брата, который на прошлой неделе поскользнулся и сломал щиколотку. Поняв, что оплошал, я стал извиняться и с повышенным жаром просить его, конечно же, всенепременно ко мне пожаловать.

Этот разговор происходил в лучшей кондитерской Блинова. По удивительному капризу владельца она называлась «Пригубьте!». И хотя над входом красовался, как полагается, рог изобилия, переполненный всевозможными сластями, заезжие любители нередко вваливались туда в надежде пригубить. От разочарования они, случалось, учиняли дебош. Говорят, поначалу посетители донимали хозяина советами избавиться от неудачной вывески. Но ее так и не сменили, и эта несообразность в конце концов стала одной из милых, уже освященных традицией блиновских достопримечательностей.

Накануне Рождества в «Пригубьте!» было довольно людно, но мы с Легоньким, поглощенные заглаживанием досадного недоразумения, не обращали внимания на публику. Только подойдя вплотную к прилавку, я увидел совсем рядом знакомую потертую горжетку и царственный профиль.

— Славно, что мы встретились, — сказала Елена. — Приходите на Рождество. Вас не было уже четыре дня…