Голубая акула - [121]

— Позвольте хотя бы оставить вам свой московский адрес. Если вы измените решение, может быть… — Непослушными пальцами я стал было рыться в саквояже в поисках листка бумаги. Но голос Елены, все такой же сухой и четкий, произнес над моей головой:

— Не стоит. Ничего больше не может быть. Прощайте. Будьте счастливы.

Я выпрямился:

— Если так, что ж. Будь по-вашему. Я тоже желаю вам всяческих благ. Не пройдет и недели, как меня здесь не будет. Рад, если смогу доставить вам этим удовольствие. Прощайте!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Зеркала

Пять дней спустя, получив расчет и покончив со всеми делами, я навсегда покинул Блинов. К чести Александра Филипповича должен заметить, что он предлагал мне не торопиться с увольнением, подождать хотя бы до тех пор, пока найду новое место. Тот факт, что Миллер все-таки оказался убийцей, и особенно спасение Наташи Добровольской, видимо, заставили Горчунова переменить к лучшему свое мнение обо мне.

С одной стороны, я, конечно, проявил строптивость и неповиновение самого недопустимого свойства. Я повел себя как потрясатель основ, что особенно непростительно со стороны того, кто принял на себя обязанность эти основы укреплять. Но не сделай я всего этого, Наташа погибла бы. Горчунов, как человек, уважающий справедливость, не мог с этим не посчитаться. Уверен, что при желании я мог сохранить свое место, хотя причастность к столь темной истории не улучшила моей репутации. Это уж как водится: «Что-то с ним было неприличное — то ли на воровстве попался, то ли его обокрали…» Кое-кто из прежних знакомых, особенно дамы, при моем приближении даже стали переходить на другую сторону улицы.

Мне было наплевать на них. Словно Гулливер на уже проштрафившихся перед ним лилипутов, я взирал на блиновскую суету, дивясь, что еще недавно мог в этом участвовать. Нет, довольно! Бежать, да поскорее, пока это болото меня совсем не засосало!

Зайдя прощаться к Легонькому, я оставил ему свой московский адрес и настойчиво просил почаще писать. Константин Кириллович был крайне озадачен:

— Ты действительно уезжаешь? Ну, это черт знает что такое! Я не верил, думал, болтают… Как же ты можешь уехать? А Завалишина?

— Елена Гавриловна сама этого пожелала, — отрезал я строго, давая понять, что говорить на эту тему не намерен.

Легонький недоумевающе покрутил головой:

— Ну, брат, удивил! А писать… не писатель я, грешным делом. Родителям и то раз в полгода насилу пишу. И понимаю, что свинство, а ничего не могу с собой поделать. Вот, Бог даст, заеду как-нибудь в Белокаменную, уж тут наговоримся…

Ни малейшей потребности в общении и переписке с Легоньким я не испытывал. Мне было нужно одно. Чтобы у него, моего всеми признанного друга, был адрес. Елена не пожелала принять его из моих рук? Что ж, ей придется попросить у Константина Кирилловича…

Я был уверен, что это произойдет. Рано или поздно, притом, скорее всего, — рано. Сей уверенностью объяснялось мое редкостное душевное равновесие в те последние блиновские дни. Правда, накануне отъезда я все-таки смалодушничал и, захватив взятый у Елены номер «Русской мысли» с какой-то так и не прочитанной «интересной статьей», отправился на знакомую улочку. Предлог — возвратить журнал — был нелеп, но я убеждал себя, что подобная щепетильность рекомендует меня с самой лучшей стороны.

Дверь была на замке. Соседка, пряча тлеющий под веками огонек недоброго любопытства, подкатилась ко мне, сладко воркуя:

— А она к подруге уехала погостить, в Задольск! Вот кошечку просила кормить, пока до возвращеньица… Передать ничего не надобно?

Я отдал ей «Русскую мысль», просил кланяться и, оттолкнув ногой подошедшую приласкаться Белинду, зашагал прочь.

Я был в ярости. С той минуты, когда Элке произнесла: «Я вас не люблю», весь болезненный хаос моих ощущений затопила волна холодного бешенства. Вот, стало быть, как она мне отплатила за все, что я сделал ради нее, за все, чем без сожаления пожертвовал!

Услышь я из ее уст те же слова тремя месяцами ранее, у меня хватило бы духу на мужественный и, по чести, в моем случае единственно правдивый ответ:

— Я знаю, Елена Гавриловна. Возможно, вы и никогда не полюбите меня. Но вдали от вас мне не жить, это бессмысленно. А так, кто знает, вдруг я вам еще пригожусь? Оставьте мне эту надежду, и я буду вам вечно признателен. Не можете? Ваша воля. Но я не могу уехать от вас. Так же, как вы привязаны к вашему опустевшему дому, я привязан навсегда к местам, где мы встретились. Не требуйте невозможного — я остаюсь.

Так я сказал бы, и это было бы спасением. Но теперь, когда я был уверен, что в действительности она меня любит не меньше, чем я ее, простить ей столь кощунственных слов я не мог. Человек ничтожен: стоит ему почувствовать власть — и со дна души поднимаются чувства, каких прежде в себе и не подозревал…

Деньги у меня еще оставались, и я снял на Большой Полянке дешевую маленькую комнату под самым чердаком. Стол, три стула, широченный старый диван с довольно причудливым рельефом, шкаф и громадное потускневшее зеркало составляли всю обстановку моего нового обиталища.

Ни к Сидорову, ни к Добровольским я не пошел. Ведь я обещал явиться к ним счастливым новобрачным под руку с женой. Единственным человеком, которого я повидал после возвращения с негаданным удовольствием, был Капитон. Он проживал все там же и почти не изменился, разве что малость обрюзг.