Голубая акула - [103]

— Слушай! — Я сел рядом, не выпуская ее рук. — Мне нечем тебя порадовать. Но и все скрывать я больше не могу. Давай покончим с этим дурацким молчанием. Вдвоем мы все вынесем, правда? Одному мне тяжело…

То была полуправда, но грань, отделяющая чистый порыв души от любовной уловки, порой так неуловима! Молчание в самом деле стало меня тяготить. Мы стали слишком близки, чтобы продолжать эту старую игру. Но не потому, чтобы я нуждался в ее поддержке. Расследование, такое страшное для нее, для меня имело совсем иное значение. Я шел через него к своей счастливой цели — к ней. А она ждала его результатов как приговора.

Мне бы избавить ее от лишних страданий. А я поддался эгоистическому соблазну разделить их с ней. Чем более я убеждался, что любим, тем явственней овладевало мной почти жестокое нетерпенье. Она должна стать моей безраздельно! Мое сердце, которое еще вчера с благодарностью ловило каждый слабый отблеск нарождающейся дружбы, пылало теперь какой-то ненасытной жадностью.

Увидев, как погасли ее глаза и вся она сжалась в предчувствии грозной вести, я тотчас пожалел о своих словах. Но сказанного не воротишь.

— Постой, не пугайся так! Я не смог пока узнать ничего нового, только и всего. Со службы меня насилу отпустили, времени было мало… Горчунов так злится, что скрежет его вставных челюстей слышен на соседней улице…

Она улыбнулась явно насильственно, только чтобы я видел, что мои старания развеселить ее замечены и она за них благодарна.

— В Москве я рассчитывал отыскать того человека, моего подозреваемого, о котором я тебе говорил. У нас нашлись общие знакомые, я надеялся, что они мне помогут напасть на след. Но вместо этого выяснилась престранная вещь. Тот, кого я искал, уж двадцать лет как умер. Он был путешественником и угодил в пасть к акулам.

Она смотрела на меня во все глаза с детским ужасом:

— Так, значит…

— Значит, тот, кого я встречал, самозванец. Он выдает себя за другого, понимаешь? Живет под именем мертвеца, приписывает себе его научные заслуги…

— Это тем более доказывает, что ты прав! — Голос Елены упал до шепота, губы пересохли, но я с восхищением отметил, что страх не отнял у нее способности рассуждать. — Ты подозревал уважаемого ученого, но если это проходимец…

В порыве раскаяния я сжал ее похолодевшие пальцы:

— Я скотина! Нельзя было сваливать на тебя все это…

— Нет. Ты прав. Это я постыдно, как страус, прячу голову в песок. Да еще смела закатывать истерики и в чем-то тебя упрекать! Прости меня…

Когда я выпустил ее из объятий, на глазах у нее были слезы, но я чувствовал, что силы возвращаются к ней.

— Мне кажется, ты страшно рискуешь! — вдруг прошептала она.

Впервые испугалась не только за сына, но и за меня… Наконец-то она начинает понимать, в какую переделку я впутался ради нее!.. Таковы были мои потаенные самолюбивые мыслишки. Вслух, как приличествует скромному герою, я заверил ее, что мне ничто не угрожает. Каюсь, я не слишком старался, чтобы она этому поверила. Сладостно было чувствовать, как она трепещет за меня. Что ж, разве награда не причиталась мне по праву?

Счастье этого дня было хмельным и горячечным. Апрельское солнце, не по времени жаркое, за пару дней растопило почти весь снег. Во дворах жгли зимний мусор. Запах этих костров, талой воды и солнца туманил голову. Елена оставила окно открытым, и лихорадочный ветер апреля тихо кружил по комнате, играя портьерой. Мы сидели на диване, не размыкая рук. Мы слишком любили друг друга. Так не могло продолжаться. Это не в человеческих силах. Но жить, познав это и утратив, еще невозможнее…

Близился вечер. Яростный сноп закатных лучей, врываясь в комнату, окрасил ее золотым и пурпурным, словно то была не квартирка бедной блиновской учительницы, а и впрямь роскошные покои во дворце египетских фараонов. Жмурясь блаженно и устало, Элке произнесла:

— Надо закрыть окно.

Она хотела встать, но я удержал ее и снова прижал к себе. Мне все не верилось, что она взаправду, навсегда моя.

— Пусти! — Она засмеялась, и меня охватило безумное ликованье. Ведь я никогда еще не слышал ее смеха. Никогда — а между тем она однажды проговорилась, что в прежние времена была смешлива, свекровь еще корила ее за это. И вот свершилось: Элке обнимала меня смеясь! Теперь нам ничто не страшно. — Ох, отпусти же меня, чудовище! Я все-таки закрою окно. Да и соседские мальчишки в последнее время совсем расхулиганились. Не надо их искушать.

— Думаешь, станут подглядывать? Тогда они просто ослепнут от твоей красоты, сойдут с ума от зависти ко мне и будут бродить по свету, распевая песни о великой любви.

— О божественный миннезингер, ты ошибаешься. Пока ничто не предвещает столь трогательного финала. Вместо этого сегодня утром кто-то подбросил мне в окно рыбу.

— То есть… какую рыбу?

— Обыкновенную. Вероятно, это был намек на еврейскую кухню… Что с тобой?

— Ничего, — прохрипел я. — Как она выглядела?

— Кто?

— Рыба! — заорал я и увидел, как лицо Элке вмиг осунулось от испуга и обиды. Я никогда еще на нее не кричал. Я и теперь кричал не на нее. Но объяснить это было выше моих сил.

— Что тут описывать? — Она отвернулась, зябко закуталась в шаль. — Небольшая розовая рыбка. Таких часто держат в аквариумах. Я бы вам ее показала, но Белинда…