Голубь с зеленым горошком - [5]

— Ничего, если я здесь посижу? — спросила она.

— Конечно, это ведь аэропорт, — я рассмеялась.

— А вы куда летите?

— Мы в Гоа, а ты куда?

— Я в Мумбаи. Вы там были?

— Мимолетом. Но город сумасшедший. Запредельно богатый и катастрофически бедный одновременно. Поражают миллионы трущоб на границе с аэропортом. В книге все прочтешь.

— Ты читала эту книгу?

— Конечно. Если ты летишь в Индию, то «Шантарам» — это беспрекословный «must read». Грегори Адамс прекрасен. Вообще всегда интересно читать реальные истории. Особенно о беглом австралийском преступнике, который стал неотъемлемой частью бомбейской мафии.

— Мои друзья из Мумбаи посоветовали мне эту книжку. К ним я и лечу.

— Надолго?

— На месяц или навсегда, — грустно улыбнулась девочка. — Сложный период в жизни.

— Бывает. Но отправиться в Мумбаи — очень смелое, достойное уважения решение. Начни читать прямо в самолете. Поверь, когда Грегори Адамс туда летел, он тоже находился не на самом лучшем этапе жизни.

Gate D4. Париж. Единственный город-любовник, который я всегда оставляла только для себя. Своеобразный путь к отступлению, но об этом я подумаю позже. Сегодня я была той самой девочкой из D3, которая через Женеву летела в Лиссабон, а оттуда — на Мадейру. Возможно, на месяц, а может быть — навсегда. Правда в моей сумке была совершенно другая книга — «The History of Modern Art» издательства «Taschen», купленная в Музее современного искусства в Стокгольме. А еще на дне этой яркой сумки лежал новый ноутбук с набросками рукописи о Европе, которая гипотетически должна была превратиться в мою третью книжку. Я настолько с ней затянула, что нарушила все условия контракта. Для меня не было ничего проще, чем описать места, в которых мы бывали. Только вот возник один нюанс: «МЫ» сорвалось в бездну пару недель назад. НАС больше не было. Не было ничего, кроме дыры, тупой боли и зарождающейся пустоты. И как писать о Европе, если Европа — это он, если я с большим трудом читаю названия городов на мониторах и молниеносно оказываюсь в каждом из них, погрязая в триллионах красочных болезненных картинок…

Gate D5. Стамбул. И имя тебе Константинополь… Как писать о Европе, если еще месяц назад мы ели сочную дыню на огромной террасе, с которой во всей своей красе открывался вид на Босфор? Он утешал меня после поражения Федерера на уимблдонском турнире и подбадривал, когда я, по иронии судьбы, оказалась в клинике «Abadajan» в день смерти любимого брата. Стамбул чувствовал, что отношениям конец: остановились часы, порвались все ниточки-талисманы, а с моей трансплантированной печенью происходила полная чертовщина. Как выяснилось, органы были в полном порядке, но из-за реберной невралгии начались такие фантомные боли, что меня выворачивало наизнанку. Тот факт, что в лучшей клинике Турции проходили курс лечения два моих безнадежно больных друга, оптимизма не добавлял. С одним из этих людей я прожила пять лет, и он умирал у меня на глазах, легонько поглаживая ладонь в то время, как я пыталась улыбаться и не орать от разрывающего в клочья бессилия. Вот и мне пришлось поехать в «Abadajan». Стамбул что-то чувствовал и знал. Скорее всего, этот город научился чувствовать меня. И я знала, что какими бы мучительными не были воспоминания, Константинополь стоит того, чтобы взять себя в руки и включить его в книгу о Европе.

Gate D6. Нью-Йорк. Спасибо, что хоть в Америке мы не успели побывать вместе. Нью-Йорк был связан с человеком, которого больше не было. Как-то много всего для одной весьма непродолжительной жизни.

Gate D7. Стокгольм. Даже не хочу об этом думать… Кажется, что мы только вчера проклинали дичайший холод и внушительные цены, кажется, что мы только вчера оттуда вернулись. Он постоянно грел мои пальцы и говорил, что они мерзнут потому, что у меня очень горячее сердце, которое впитывает в себя все тепло.

Gate D8. Будапешт. Тот самый правильный момент. Такое впечатление, что это происходит со мной прямо сейчас: сижу на каменных ступеньках возле уставшей от пароходов реки, разворачиваю купленный в парке сэндвич и вспоминаю человека из «Gresham»… в дорогом костюме, с пафосным портфелем и безжизненным лицом. Он смотрел сквозь огромное стекло ресторана на людей, которые бойким или скучным шагом шлифовали асфальт возле отеля «Four Seasons». Он смотрел на людей, а они — на него. И я подумала, откуда берется такая разница во взглядах? Ведь как мало разделяет человека «IN» и человека «OUT», и как много их связывает… Мои мысли прервал голубь. Он подсел ко мне. Как личность, я его не интересую, но как хлеб его интересует мой сэндвич. Colombo, ты — птица, ты дышишь, ты прилетел ко мне и смотришь мне в глаза, ты не напрягаешь, и я дам тебе хлеба. Только не зови друзей. Вчера я угостила такого, как ты, в ресторане: он привел всю свою семью и даже пригласил дальних родственников из Вены. Обрадовались все, кроме тех, кто находился в заведении, зато людям на улице было что фотографировать. Не зови друзей, Colombo. Просто посиди со мной. Давай вместе погреемся на теплых ступеньках, посмотрим живое жизненное кино, понаблюдаем, как отчаянно садится солнце над Дунаем и оставляет нам на память свою сверкающую золотистую тень на холодной воде. Знаешь, почему оно так всегда поступает? Солнце боится, что о нем забудут и перестанут замечать, поэтому оно чертовски тактично напоминает людям о своем существовании. Оно специально делает это напоследок, перед тем, как умирает очередной день. Иногда это красиво до боли, а иногда — до слез. Ешь мой хлеб, Colombo, и запомни наш общий момент, потому что это правильный момент. Жаль, что ты не можешь рассказать мне о птицах и о полетах, жаль, что я не могу рассказать тебе о людях, потому что нечего говорить о них тому, кто знает, что такое быть свободной птицей и хоть секунду находиться в полете. Просто ешь мой хлеб. Я лучше расскажу тебе о правильном моменте, но здесь все равно не обойтись без людей…