Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову - [80]

. Его мозг, долгие годы объявлявшийся утраченным, на деле был разделен на немыслимые 30 000 срезов. Эти пластинки – тоньше бумаги, тщательно законсервированные и почти прозрачные – все, что осталось от разума, совершившего революцию. «Я держал в руке частицу мозга человека, ответственного за истребление миллионов и придумавшего коммунистическую форму правления, до сих пор существующую во многих странах мира», – сообщил Уайт телевизионщикам. Это честь, которой он дожидался 30 лет, знак уважения и доверия – но Уайт был только рад поскорее выйти за дверь[496]. Одно дело – создать музей патологий, хронику успехов и неудач бесконечного совершенствования методов неврологической помощи. Другое дело – оказаться, пусть и ненадолго, рядом с Лениным и вспомнить обо всех исторических событиях, которым он стал причиной. Но, пожалуй, особенно удивили Уайта в этой поездке не увиденные им чудеса, а вроде бы самые обычные вещи, которые в глазах его знакомых из России приобретали поистине сказочные масштабы. В тот день один из коллег отозвал Уайта в сторону, чтобы показать драгоценное оборудование, полученное институтом, – компьютер Apple. Один-единственный[497]. В преддверии нового тысячелетия дела особо не улучшились. Россия переживала переходный период, у власти все еще был Борис Ельцин, и нестабильность – последствия его правления – была заметна невооруженным взглядом[498]. Росла уличная преступность, особенно карманные кражи и грабежи на оживленных рынках. Национальная валюта обесценивалась, и люди с трудом сводили концы с концами. Все это не было похоже на свободу, а напоминало скорее нищету. Даже водители такси проклинали бедствия, причиненные им «Западом», и особенно Америкой (хотя никто не мог объяснить, как именно вредит Запад)[499]. На президентское кресло нацелился премьер-министр Владимир Путин, горевший желанием навести порядок. Его мечта исполнилась 7 мая, и на волне ностальгии по стабильным советским временам он немедленно вернул старый советский гимн образца 1944 года.

Сколько бы приглашений ни получил Уайт от коллег из России и Украины оказать их клиникам честь и провести свою революционную операцию, дело упиралось в деньги, деньги, деньги. Даже по самым скромным подсчетам, пересадка всего организма требовала немалых средств. Да, железного занавеса больше нет, но больницы остро нуждаются в деньгах – а лабораторное оборудование и медицинская техника устарели на 10–15 лет. Если Уайт хочет провести операцию в бывшем СССР, ему придется самому ее финансировать.

Занятно, но Уайт мог бы выполнить эту операцию еще в 1975 году. Тогда ему сообщили, что в Киеве арестованы и приговорены к смертной казни два брата, однояйцевые близнецы. Уайта приглашали попробовать на людях то, что он делал на обезьянах, – использовать братьев как подопытных. Киевские лаборатории были в его распоряжении. Безусловно, братья были бы идеальными пациентами. Если операция не удастся и они не выйдут из наркоза, – эта смерть, вероятно, все же легче, чем от руки палача[500]. А если все пройдет успешно, то Уайт докажет свой тезис: что человеческая душа мобильна, что ее можно перенести и что пересадка организма может спасти жизнь личности, запертой в погибающем теле. Но так не бывает. Ни один хирург, каковы бы ни были его этические взгляды, никогда не будет оперировать пациента против его воли – особенно заключенного (возможно, политического). И потом, все эти годы исследований понадобились Уайту, чтобы разработать протокол операции, надежность которого при клиническом испытании не вызовет сомнений. Да, активисты PETA прозвали Уайта Доктором Франкенштейном, но они ошибались в главном: Уайта заботила не только цель, но и средства. Он не ставил научный прогресс превыше всего. В океане морали и этики, однажды заметил Уайт, «не существует карт и лоций». Единственный компас – это человеческая совесть[501].

В России Уайту, разумеется, оказали бы содействие все клиники, которые он упоминал как возможную площадку для своей операции, но финансировать ее там не могли. «Я проверял сегодня почту, – шутил Уайт в разговоре с одним репортером. – Удивительное дело: я не нашел там чека на два миллиона»[502]. В США деньги, безусловно, можно было найти, но там у «операции Уайта» не нашлось бы достаточно сторонников. Не пройдет и двух лет после отставки Уайта, как в сентябре следующего, 2001 года рухнут башни-близнецы. Головокружительные надежды нового тысячелетия сменятся ужасами терроризма и угрозой войны на Ближнем Востоке. В чем бы ни была причина – в этой смене фокуса или просто во внезапном завершении эпохи соперничества с другими странами за первенство в науке, – операции Уайта на обезьянах, недавно воспринимавшиеся как авангард научного поиска, все чаще воспринимались как жутковатая псевдонаука. Главная претензия скептиков касалась не смерти мозга и даже не опытов на животных. Дело было в разрезанном позвоночнике.

Уайт всегда признавал, что у его операции есть существенный недостаток – человек все равно останется парализованным. Отчасти поэтому он сосредоточился на потенциальных пациентах, кто уже страдал от паралича: для них эта операция была бы способом продлить жизнь, а не повысить ее качество. Уайт надеялся, что однажды наука решит и эту проблему, – но главной целью для него всегда было подтвердить эффективность метода. В конце концов, первые пересадки сердца не улучшали жизнь реципиентов и, возможно, даже сокращали ее. Но без тех первых операций нынешняя широкая практика действительно спасительных операций по пересадке сердца никогда не стала бы реальностью. Для Уайта его новаторство было ценно именно как новаторство – но, с точки зрения критиков, он заходил слишком далеко. Общество поддержало бы столь радикальную хирургию только в одном случае: если бы она вела к реабилитации пациента, а не просто продлевала его полный паралич.